Спустя десять лет после окончания войны мои чувства относительно этого времени суток переменились. Я жил в городах, где небо было сжато и вытеснено с улочек на задворки складов и кухонь ресторанов. В Хитроу впервые за долгое-долгое время я видел огромное небо, ничем не ограниченное. Но все равно это было не то. Я ничего не имел против утреннего холода и ворчания других грузчиков, но к небу я относился теперь по-другому. Под ним я чувствовал себя разоблаченным.

Как и я, Лесли не жаловался по поводу ранних смен — это и свело нас вместе, когда я впервые приступил к работе в аэропорту. Но, в отличие от меня, Лесли добровольно вызывался на такую раннюю работу. «Людей шатает от утренних рейсов, — говорил он. — Чем не время для того, чтобы сунуть нос в их вещи?»

Лесли засек промежуток времени между курсирующими машинами для перевозки багажа и знал, что у него есть шесть минут, чтобы открыть чемодан и оприходовать его (как он выражался). Я не одобрял этого, но научился не обращать внимания на то, что делали другие грузчики. Кроме того, Лесли был моим другом; одним из немногих моих знакомых, не боявшихся спросить меня о жизни в Хорватии. Мы говорили о процессе над военными преступниками в Гааге, и если он порой и путал войну в Боснии с нашей войной за независимость, я не торопился оскорбляться. По крайней мере, он понял: произошло нечто ужасное, на что нельзя не обращать внимания.

Но в то утро я был недоволен им. Приземлился битком набитый самолет из Майами, и, пока Лесли тратил время на свои глупости, я трудился не покладая рук, отделяя транзитный багаж от отправлявшегося на терминал.

— И зачем американцам столько вещей? — вопросил он, вытягивая сперва одну, вторую и потом третью электрическую зубную щетку из чемодана, который он открыл прямо на взлетной полосе.

В обычное время я просто улыбнулся бы, вспоминая, как мы говорили то же самое про американцев в UNPROFORe,[52] но плечи мои уже начали ныть.

— Пошевеливайся, Лесли. Поднимай жопу.

— Задницу, Горан. Жопы только у янки. Ну а мы в Англии, и тут задницы.

Он осторожно положил зубные щетки на место и стал пролистывать что-то вроде дневника, время от времени останавливаясь, чтобы что-то там прочитать.

— Говорю тебе еще раз: непонятно, зачем работать на подобной работе, коль не заглядываешь в чемоданы. Это же безопасно.

— Пока тебя не поймают.

— Меня не поймают.

— Ты всегда попадаешься.

И это было правдой, которую Лесли не собирался отрицать. Виновность так и липла к нему, даже если он был не при делах. Вскоре появятся полицейские, пытающиеся разобраться в круговой поруке между таможенниками и грузчиками, вовлеченными в наркобизнес. Я опускал голову, хоть и знал, кто занимается этим, но меня подобное не касалось, и полицейские в конце концов удалились ни с чем. Никого не арестовали. Никого не уволили. Но именно Лесли, одного из немногих грузчиков, никогда не занимавшихся подобной контрабандой даже время от времени, увели и расспрашивали детективы и службы безопасности аэропорта. Дважды. Друг мой был начисто лишен свойственной другим способности избегать неприятностей. Напротив, он притягивал их.

Большинство грузчиков именно так и думали. И хотя нельзя сказать, чтобы они не любили Лесли, но, на их взгляд, ручки у него были уж слишком шаловливые, да и еще он все время задавал вопросы. Раджеш говорил, что нельзя верить человеку, который за один прошедший год трижды отрастил и сбрил усы, будто бы он никак не мог разобраться со своим имиджем. Акцент он менял столь часто, что Билли даже составил небольшой список говоров, которые Лесли употребил, собираясь на рождественскую вечеринку (жил я в Англии недавно, поэтому разницы не слышал). Так что в основном с Лесли никто не общался.

В разговорах со мной Лесли намекал на свое прошлое. Когда мы располагались на завтрак у ограды аэропорта и смотрели на выруливающие на взлетную полосу самолеты, он рассказывал мне о людях, с которыми сталкивался, в том числе о криминальных личностях, с которыми немало общался в Лидсе и Ноттингеме. Подчас он рассказывал одну и ту же историю несколько раз и никогда не путался в именах и фактах. В рассказах Лесли всегда имело место какое-нибудь преступление, причем никто на нем не попадался, несправедливость никогда не наказывалась. Я всегда удивлялся, насколько открыто, насколько невинно Лесли говорил о таких вещах. Как-то раз он признался, что кое-кто с Севера все еще ищет его. Какой-то частью своего существа Лесли знал, что они найдут его. Несколько дней спустя мы ходили в паб, а после он попросил меня постоять с ним на автобусной остановке. Он боялся, но не мог удержаться от болтовни.

К моменту появления следующей машины с багажом Лесли сделал вид, что помогает мне укладывать чемоданы на ленту. Но стоило ему увидеть Гарета, как он расслабился и опять принялся за разговоры.

— Ты думал, что я Мерк? А, Лес? — засмеялся Гарет. — Думал, что я поймаю тебя, сующего нос в чужое шмотье, так?

Окружающие избегали Лесли, лишь немногие тянулись к нему, и Гарет был в их числе. Гарет мне нравился. Сперва мы не поладили, когда я ошибочно принял его ньюкаслский акцент за шотландский; но как только он понял, что это оттого, что я — иностранец, мы стали хорошими друзьями. Обоим нам нравилась борьба — в смысле, не смотреть на это глупое кривляние под названием «борьба на телевидении», а настоящая борьба, — и если позволял график работы, я с нетерпением ждал наших встреч вечерами по понедельникам в спортивном зале в Хаунслоу.

— Я вовсе не вор, ты, негодяй, — ворчал Лесли, в то время как Гарет ржал и награждал воздух над головой Лесли шлепками. — Просто мне интересно, что народ возит с собой.

— И поэтому ты вор. — Гарет спрыгнул с машины, ощупал карманы оранжевой куртки и залез обратно в кабину. Мне показалось, что он ищет сигареты.

Но он искал не сигареты. Он достал спрятанный в кабине чемодан.

— Исследуй, Лес.

Лесли не был молодым — на добрый десяток лет старше меня, а я и сам не считал себя юнцом уже лет десять как, — но в этот момент лицо его было столь озабочено и светилось такой надеждой, что он казался совершенно другим человеком.

— Ты уверен? — нервно спросил он.

— Черный чемодан фирмы «Самсонит», серебряная ручка, сломанные колесики — правильно?

— А отметина?

— И отметина прямо посредине. — Гарет ногой опрокинул чемодан. Тот упал с тяжелым стуком. — Ты рисовал мне эту странную загогулину. Прямо запаяна в пластик.

Мы втроем смотрели на странный символ на поверхности дешевого, матово-черного чемодана среднего размера, едва отличимый от прочих царапин и выбоин подобно старому шраму, который никогда полностью не заживет.

— Что это такое, Лесли? — поинтересовался я спокойно.

— Чемодан Удачи, — прошептал Лесли, но совсем не мне, а как бы в благоговейном страхе. Не касаясь знака пальцем, он повторил его в воздухе. Судя по всему, он не сомневался в этом.

Гарет залез в кабину.

— Давайте заканчивайте разгрузку. И так много время потеряли. В понедельник, Горан?

Я махнул ему, и мы с Лесли быстро и молча разгружали чемоданы, отделяя транзитный багаж, и складывали их на ленту транспортера. На ярлыке черного «самсонита» значился аэропорт Хитроу, но когда я хотел положить чемодан вместе с остальными, Лесли оказался проворнее меня и засунул его с глаз долой под ленту транспортера.

— Это неправильно, — хотел было урезонить его я, но Лесли лишь улыбнулся и кивнул, как будто внезапно у нас не оказалось времени на разговоры, и мы опять взялись за работу.

Когда мы закончили, Лесли вытащил чемодан из укромного места.

— У нас двадцать минут до ванкуверского рейса.

Я заколебался.

— Ты хочешь, чтобы я пошел с тобой? — спросил я. С одной стороны, интересно понять, что же все-таки происходит; но в то же время не хотелось впутываться в это.

— У меня нет от тебя секретов, — солгал Лесли. — Пошли.