«Не вкушай пищи ведьм», — проносится в мозгу настоятельный и весомый голос, вроде голоса Ахава или шотландского проповедника. «Не вкушай пищи ведьм».

— Круассан и большой кофе, — прошу я.

Рыжеволосая кладет на пластиковую тарелку золотистый, свежайший круассан, наливает в бумажный стаканчик расплавленной ночи. Ставит это все на мой столик. Возвращаясь за кассу, она пытается покачивать бедрами.

Я впиваюсь зубами в круассан.

Под хрустящей корочкой — мягкие слои теста; тепло круассана скользит на языке и разливается по груди и животу. Сам того не замечая, я издаю тихий стон удовольствия, и рыжая ведьма улыбается; улыбка смягчает лицо и возвращает румянец на щеки. Оживляются зеленые глаза…

Она заполучила меня. Я осознаю это и судорожно пытаюсь вздохнуть. Заманила. Поймала. И нет надежд на спасение. Почему, ну почему я не послушался Ахава?

Буду приходить сюда всю оставшуюся жизнь! Буду есть только то, что она мне приготовит!

И вот моя тарелка пуста, на ней не осталось ни крошки, и кофе выпит до дна. И вновь рыжая ведьма слишком бледна, худа. А когда улыбается — очень сильно обнажаются десны. Итак, я кладу на стол шесть долларов и выбегаю. Скорее! Вдогонку несутся ее ругательства.

На улице я перевожу дыхание и закуриваю. Сердце отбойным молотком стучит в груди, и это чувство нравится мне больше всего: легкая, пьянящая эйфория, приходящая вслед за удачным побегом.

Не это ли чувство посетило Гарри Гудини, когда он сбросил смирительную рубашку и наручники и голым припустил по льду еще не до конца замерзшей реки?

Что за чувство! Так держать, Гарри.

Но я хочу большего…

И вскоре ловлю себя на том, что приближаюсь к двери соседнего кафе.

Мягкие стулья и подушки навевают мысль о долгих дождливых вечерах с чашечкой кофе и отличной книгой. На теплое дерево пола из окон льется медовый свет.

Черноволосая ждет меня.

— Присаживайтесь. Скажите мне, чего желаете?

Я сажусь на стул возле кассы, ближайший к ней:

— Мне, пожалуйста, круассан и большой кофе.

— Со сливками и сахаром?

Как чудно складываются ее губы, когда она произносит слово «сливки»!

Не доверяя голосу, я беззвучно киваю.

Она приносит тарелку — на ее ободке распускаются маленькие зеленые листочки, а на ночном небе чашки сияют звезды. Затем садится напротив меня. Когда я впиваюсь зубами в круассан, девушка кладет ногу на ногу и вздыхает.

Жую. Под жесткой, подгоревшей коркой нечто, по текстуре напоминающее опилки. Я отхлебываю кофе — рот наполняется затхлой водой с чем-то горьким.

Пока я ем и пью, губы ведьмы приоткрываются, грудь порывисто вздымается… Я ерзаю на стуле, в паху нарастает напряжение…

Омерзительный вкус еды — ничто по сравнению с тем, как дивно черноволосая склоняет голову, как открывается взгляду изящный изгиб длинной шеи. Какое-то мгновение я даже лелею мысль ее соблазнить.

Но нельзя соблазнить ведьму. Только не в ее собственном кафе. Только не тогда, когда ешь ее пищу. Вскоре я пойму, что влюблен в нее, в локоны полуночного цвета, в глаза, голубые, словно лед. И даже если я окажусь ее пленным возлюбленным, домашним животным, рабом, — я не стану возражать, потому что она очаровала меня…

Но что такое любовь? Следствие игры феромонов и обещание длинных приятных вечеров.

К этому ли я стремлюсь? К длинным приятным вечерам? К любви посредством химии?

В конце концов, это не так. Я отодвигаю тарелку и чашку, оставляю шесть долларов на столике и выбегаю, заткнув уши, чтобы не слышать ее странных, злых, шипящих слов.

Я ужасно доволен. Доволен тем, что смылся. Дважды за день. Я — словно молодой, сильный, быстроногий олень, и я все еще поздравляю себя с победой, когда замечаю, что ноги несут меня к третьей двери — раньше я ее не видел, — как раз посередине между двумя кафе. Я вхожу в эту дверь.

Там рыжеволосая ведьма с улыбкой перемалывает кофейные зерна. Черноволосая мерными движениями ткани полирует столик.

Я побывал в заведениях двух ведьм, я отведал еды двух ведьм, я дважды навлек на себя их гнев. Сегодня я узнал, что могу противостоять колдовству и в страсти, и в гурманстве.

Но страсть и гурманство?

Это уже слишком.

Я закрываю дверь за собой.

Черноволосая наводит лоск. Рыжеволосая мелет кофе. Но их руки опускаются, ведьмы подходят ко мне. Добираются до меня.

Возможно, он — бывший чемпион-тяжеловес. Нынче у него свой, задымленный сигарами, итальянский ресторанчик в центре города, но старик все еще тренирует юных боксеров и летом возит мальчишек в учебный лагерь. Или он — актер-ковбой, что изображает техасский акцент в рекламе для «Форда». Он может быть старожилом программы новостей, ведущим ежегодного телемарафона, посвященного лейкемии, или воскресных утренних радиоспектаклей. В каждом городе есть такой персонаж — старинная местная знаменитость, человек, который так отменно представляет здешний люд, что избранным политикам и не снилось за ним угнаться. Кем бы он ни был, вы не найдете другого такого рассказчика; он развлекает людей столько, сколько они себя помнят. Не важно, если даже о нем ходят кое-какие слухи: скверные истории с распутством, изъятие прав за вождение в нетрезвом виде, что-нибудь еще… Все это случилось так давно, что в конечном счете даже идет ему в плюс, поскольку делает более человечным, а значит — более достойным любви.

У нас, по крайней мере для моего поколения, таким человеком был Зеленый Гром.

На параде в честь Дня поселенца великим маршалом был Зеленый Гром.

Детей в больнице навещал Зеленый Гром.

На карнавале Королеву нарциссов избирал Зеленый Гром.

Помните рекламу? Парень выбрасывает из окна машины мусор, оставшийся от фаст-фуда, подходит ребенок, смотрит на этот мусор, затем — на мусорный бак через улицу, и голос за кадром вопрошает: «Что бы сделал Зеленый Гром?» До сих пор, когда я вижу на улице мусор, вспоминаю эту рекламу.

Однажды в моей химчистке побывал плащ Зеленого Грома. Он сам привез плащ, расплатился наличными, а когда я попросил автограф, одарил меня великолепной улыбкой и достал фото 8x10. Подписал: «Сиднею, моему герою химчистки. Спасибо! Зеленый Гром». Пририсовал маленькую молнию. И все.

Его герой химчистки? Он впервые зашел в мою химчистку, и я даже еще не успел заняться его плащом. Он вовсе не обязан был это делать, но вот такой он был человек.

И послушайте, я вовсе не оправдываю ту фразу, сказанную им репортерам. Она была чертовски некрасива. Думаю, он просто пытался казаться смешным; так в нашем городке было принято шутить, когда мы росли с Зеленым Громом. В конце концов, разве не он помог многим людям независимо от того, кем они были? Ему было наплевать, черные они, или белые, или даже желтые с малиновым. Если требовалась помощь, Зеленый Гром был тут как тут.

С другой стороны, я понимаю, почему люди так расстроились. Моя жена — она кореянка. В медовый месяц мы ехали через всю страну на машине и натерпелись от таких взглядов…

Я продолжаю говорить всем, что Зеленый Гром — нечто несравнимо большее, чем неосторожные слова, вылетевшие при минутном помрачении рассудка. Ведь долгие годы нельзя было даже представить наш город без него.

Говорят, между ним и репортером произошла какая-то история. Давным-давно они были друзьями, но случилась размолвка. Что-то связанное с часами, что-то тривиальное.

Как бы то ни было…

Так просто говорят.

В тот день, когда он побывал у меня, я подметал тротуар перед химчисткой. Услышал гул, грохот, такой звук, словно небеса разверзлись, — для тех, кто рос тогда и там, где я, это был звук надежды. Я взглянул на небо, откуда пришел Зеленый Гром. Не вспышка зеленого через утреннюю голубизну — нет. Просто пожилой мужчина, медленно идущий по улице.

Он даже не надел свой плащ.

Кое-кто расстраивается, увидев его фотографию на стене. Некоторые постоянные клиенты перестали приходить ко мне, потому что я не снимаю фотографию.