В соседней комнате слышны его шаги:

— Эй! Принеси мне что-нибудь из инструментов, и я начну копать, ладно? Пожалуйста…

Это фарфоровая кукла, и ее, по всей видимости, здесь кто-то похоронил. Грязь затвердела, словно цемент, совершенно непонятно, как ее счистить и можно ли использовать что-либо жестче полотенца — не разобьется ли игрушка. Спустя несколько часов ладони у нее покрыты мозолями, но в руках кукла, изображающая ребенка, целиком отлитая из фарфора: голова, ноги, руки и туловище. В ванной комнате, стены которой заклеены отслаивающимися обоями в стиле оп-арт,[31] в раковине она смывает с находки остатки грязи.

— Сплошная история, — мурлычет она себе под нос, — история страны в целом или персональная история одной маленькой девочки — ведь наверняка с ней играла маленькая девочка. Любопытно, сколько лет этой вещи.

Любопытство заставляет ее вытереть руки, надеть чистую одежду и отправиться в большую городскую библиотеку. Позже она возвращается оттуда с пачкой ксероксов и, едва завидя его на парадном крыльце (он выметает с веранды многолетний слой перепревших листьев), начинает рассказывать, сгорая от нетерпения.

— Эти куклы делали где-то между тысяча восемьсот пятидесятым и тысяча девятьсот четырнадцатым годами; получается, что она того же периода, что и передняя часть дома. Они назывались «Окоченевшие Шарлотты» или «Окоченевшие Чарли». Была такая популярная песенка «Прекрасная Шарлотта» про девушку, которая отправилась покататься на санях в метель. Она хотела покрасоваться в своем вечернем платье и поэтому отказалась взять с собой одеяло. Через девятнадцать четверостиший ее ждет весьма печальный конец:

— Это про нее?

— Да.

— Чудненько. Не уверен, что смог бы покорно выслушать все двадцать с лишним четверостиший этого вот произведения.

Позади них с улицы раздается скрежет колесиков тележки о мостовую, тоненький холодный смех:

— Не поймаешь, не поймаешь… меня за такими делами не поймаешь!

Она оборачивается, твердо решив попытаться вести себя по-добрососедски.

— За какими делами не поймаешь? Вы ведь тоже наверняка подметаете свою веранду?

Старушка спешит дальше, не останавливаясь. Она что-то выкрикивает через плечо, эдакая парфянская стрела, выпущенная напоследок, но проезжающий мимо грузовик почти заглушает ее слова. И вот ее уже нет.

— Ты разобрала, что она там говорила?

— Точно не уверена. Вроде: «Вам не поймать меня за подметанием дома ужасов»?

— А я расслышал «дом» и еще какое-то бормотание. Местная сумасшедшая, по всей видимости. Ладно, пока ты занималась изысканиями, я проверил полы и думаю, их придется менять. Но это еще не все: там целая куча таких же замороженных Чарли. Я нашел их прямо под настилом.

Она стоит на коленях перед раковиной и щеточкой для ногтей соскребает грязь с новой куклы.

— Они совершенно одинаковые.

— Как будто из одной формы отлиты, — отзывается он, заглядывая через плечо.

— Видимо, эта модель была популярна, массовое производство. Но зачем их хоронить?

— Наверное, у какой-нибудь маленькой девочки был брат-садист.

Она складывает кукол на коврик, для просушки.

— Ой, у этой не хватает ступни. Пойду-ка посмотрю, может, удастся найти.

Она отправляется на поиски, а он берется за кувалду и принимается за бетонную дорожку в переднем дворике. Постепенно работа вытесняет остальные мысли, все звуки сводятся к собственному сопению и стуку молотка, уже невозможно помнить ни о чем — ни о ней, ни о времени. Когда он поднимает голову, солнце уже садится, а она стоит в дверном проеме. Даже в тусклом вечернем свете хорошо видно покрывающую ее пыль и грязь, отчетливо можно разглядеть смертельно бледное лицо.

— Я нашла не только пропавшую ступню. Я обнаружила целую армию кукол, все похожи друг на друга, все похоронены. Это точно должно что-то значить, тут не просто бедная маленькая девочка и ее гадкий старший брат. Словно день Страшного суда, что-то в этом роде, трубы апокалипсиса, и мертвые восстают из могил…

— Может быть, дом когда-то был фабрикой по производству кукол, — отвечает он, — и у них было много бракованных экземпляров.

Сзади с улицы доносится теперь уже слишком хорошо знакомый звук магазинной тележки. Она, спотыкаясь, перебирается через груды ломаного бетона, в спешке выскакивает за ворота.

— Эй, вы там, с тележкой! Вы же все знаете про этот дом, вы постоянно над нами смеетесь! Так скажите же, что тут смешного, что это за куклы?!

Старушка широко разевает рот и увертывается от нее, срываясь в нетвердый бег. Туфли шлепают по асфальту, аккуратно заштопанные чулки соскальзывают с коленей. Надо бы, наверное, схватить пожилую женщину, словно вора (еще бы знать, как это делается!), но вместо этого приходится воспользоваться своей сравнительной молодостью (и в самом деле! эдакая дамочка в возрасте, решившая вдруг забеременеть), чтобы обогнать беглянку и преградить ей путь. Это несложно: старушка так запыхалась, волоча полную корзинку, что, кажется, вот-вот задохнется.

— Так что это за куклы, похороненные под нашим домом? Вы знаете, так ведь?

Женщина останавливается, тяжело опирается о ручки тележки, жадно хватает ртом воздух и наконец говорит:

— Не знаю ничего ни про какие такие куклы. Зато знаю, что они перелопатили здесь каждый клочок земли и ничегошеньки не нашли. Как она и говорила: «Не поймаешь». И они и не поймали.

— Кто говорил «не поймаешь»? — спрашивает она, мысленно добавляя: «Кроме вас, конечно».

— Старая Мамаша Винн. Самая известная личность из всех когда-либо живших в округе. Ни из-за этих их футболистов, ни из-за одного проходимца никогда не случалось такого шума в газетах. Серийный убийца, так их сейчас кличут. Но тела так и не нашли, а их, должно быть, были десятки.

Вдова Винн заперла за собой парадную дверь и зашагала по улице, сжимая в руках саквояж, вишенки на шляпке покачивались в такт шагам, длинное пальто развевалось на холодном ветру. Пальто черное — ведь она вдова, вишенки на шляпке красные — нужно же добавить в окружающую обстановку немного веселья. В самом деле: никакого особого веселья в округе не наблюдается. У дверей одного из соседних домов судебные приставы загружают мебель в грузовик. Следующий дом пустует: арендаторы удрали, сильно просрочив плату за жилье. Трое детей следуют за ней по пятам, держась на безопасном расстоянии, они в чистенькой одежде, хотя при этом буквально выпадают из огромных, не по размеру ботинок. «Всё худеют, — думает она, — глаза ввалившиеся, пальчики — как куриные кости из той старой немецкой сказки про Ханса и Гретель. Кажется, там детей бросили в лесу родители, которые не могли их прокормить? Наверное, и в те времена, когда бы это ни случилось, была Депрессия, прямо как сейчас».

— Ведьма, ведьма, — слышит она позади издевательский шепот одного из мальчишек, поворачивается, вытягивает руки, скрючив пальцы, и дети бросаются наутек. Винн выпрямляется и снова превращается в уважаемую вдову, деловую женщину со своей небольшой фирмой. «Тут становится все хуже и хуже, — думает она, — скоро ваши мама и папа вас бросят…»

На железнодорожной станции вдова покупает билет до города (туда и обратно, третий класс) и вечернюю газету. Вот ее реклама в рубрике объявлений, номера абонентских почтовых ящиков. Дело процветает; похоже, единственный процветающий сейчас бизнес. Она пролистывает остальные новости. «Власти обсуждают законопроект о больницах» — гласит заголовок. Миссис Винн бегло просматривает статью, поджимает губы, дойдя до заключения: закон отклонен «как поощряющий аморальное поведение». Чье же это аморальное поведение, достопочтенные сэры? Ваше и ваших горничных? Это же не вас увольняют без рекомендаций, чуть начнет показываться живот. На той же странице результаты расследования дела об удушении: мать во сне придавила своего ребенка, и тот задохнулся. Третье такое дело на этой неделе. Она была пьяна? Муж безработный? Сколько у нее детей? Невиновна… прямо как родители Ханса и Гретель. Они-то, по крайней мере, просто оставили своих детишек в лесу.