Кто-то постучал. Дверь чуточку отворилась.

— Прости, — послышался голос подруги. — Я подумала: может, ты захочешь послушать музыку, чтобы время шло быстрее?

Они принесла с собой маленький проигрыватель и стопку записей.

— Хочешь, поставлю что-нибудь?

— Не сейчас, — ответила Юнис.

— Прости, — вновь сказала подруга.

Юнис обыкновенно производила на людей такое впечатление. Репортеры называли ее высокомерной. Но дело было в том, что она не терпела дураков. Подождав, пока подруга выйдет, Юнис просмотрела записи, среди которых нашлись и ее собственные, только обложки были незнакомыми. «Пиратские диски!» — с раздражением подумала Юнис, затем вытянулась на простынях и заснула.

А когда проснулась, отец на корточках сидел перед проигрывателем и рассматривал диски. Казалось, он тверже держался на земле. Юнис обратила внимание, что может видеть сквозь дыру его желудок.

Не оборачиваясь, отец произнес:

— Нина Симоне. Так теперь тебя зовут?

Когда Юнис была девочкой, ей часто меняли имена. И каждый раз ее настоящее имя тонуло все глубже и глубже. Это имя принадлежало городу, который оплачивал ее уроки по фортепьяно. Ее будущее концертирующей пианистки стало муниципальным проектом. Но затем Юнис исключили из Института музыки Кертиса. Никто не упоминал почему, но позже стало ясно: это случилось оттого, что она была бедной, черной и вдобавок женщиной. Тогда она стала играть в баре, в Атлантик-Сити. Чтобы не позорить родной город, выступала под различными псевдонимами, которые сама выдумывала. Юнис играла с закрытыми глазами, воображая, что она — совсем не она, а кто-то другой. В перерывах она в своем длинном платье спускалась в бар и пила молоко.

Со временем она стала той, кем себя представляла.

Не сделав ни одного движения ногами, ее мертвый отец повернулся. Пальцы сцеплены вместе, указательные соединены в форме колокольни. Он вопросительно поднял брови.

— Вот — церковь, а вот — колокольня, — декламировала Юнис. — Откройте двери…

В этот раз отец сложил ладони ровно и вместе, чтобы показать пол церкви, куда ходила ее мать. Пальцы, вытянувшиеся в линию в конце центрального прохода, означали святых, возвышавшихся над церковными скамьями, обращенных к Всевышнему Богу. Святые воздели руки, дабы все видели у них под мышками круги, чернеющие на голубых одеждах. Пока Юнис играла на органе, взрослые женщины падали на колени в проходе, их полные шеи подрагивали и блестели капельками пота; женщины бормотали, подвывали, невнятно что-то выкрикивали…

Отец сложил пальцы по-другому и снова показал ей: церковь, колокольня. Юнис кивнула. Он ждал.

— Ну ладно, папа, — вздохнула она. — Вот — церковь, а вот — колокольня, откройте двери, где же весь народ?

И опять он ровно сложил ладони. Каким-то образом обратил ее внимание на четыре пальца, вытянувшиеся посередине пола. Они были абсолютно неподвижны.

Да, именно это столь разгневало Юнис тогда. Те четыре убитых в церкви девушки. В Бирмингеме, что в штате Алабама. Когда прогремел взрыв, они переодевались в хоральные одежды. Как же их звали?

— Тетушка Сара, — отец загнул один палец, — Сиффрония, Милашка, — загнул еще три. — И Пичес. — Он загнул остальные пальцы.

Юнис удивленно взглянула на него:

— Нет. Это из моей песни. Она называется «Четыре женщины».

— Почему твоему отцу нравится запись? — спросил он.

— Не знаю.

— Потому что он черный, симпатичный и молодой, и у него дырка прямо вот здесь!

И отец со смехом повторил свой фокус исчезновения.

Вместо него осталась маленькая лужица. Юнис потрогала ее. Жидкой лужица не была. Юнис подцепила ее ногтем и осторожно подняла с пола. Лужица оказалась легкой, плоской, с испещренной прожилками поверхностью, мутной, полупрозрачной и переливчатой. И кроме того, в середине оказалось круглое отверстие.

Юнис положила лужицу на проигрыватель и осторожно опустила иголку. Алмазная головка кивнула, колонки взвизгнули. Игла вначале заскользила, но затем нашла дорожку. Послышался запинающийся, бурлящий звук, похожий то ли на дождь, то ли на аплодисменты. Затем — другие звуки. Юнис узнала мелодию «Бал дарктаунских задавак». Отец научил ее играть с ним в четыре руки, научил так, как умел сам — только на черных клавишах. Стоило шагам матери послышаться на ступеньках лестницы, они сразу переходили на «Господь да пребудет с тобой до нашей новой встречи». Мать не одобряла мирской музыки. Поэтому для мамы и прихожан Юнис играла гимны. Но самой себе и преподавательнице Миз Маззи она играла «Хорошо темперированный клавир».

Юнис мечтала стать знаменитой пианисткой и выступать в Карнеги-холле. Но вместо этого распевала песни протеста на импровизированной сцене перед гробами. Хоть это и походило на сон или неудачную шутку, но все же — это была жизнь. И свидетель ей — зал погребальных торжеств для черных. Это было тогда, когда движение было в самом разгаре.

Ну а потом покойников стали отпевать более традиционным способом.

Нет, это вовсе не «Бал дарктаунских задавак», хотя абсолютно непонятно, как же могла она так ошибиться. Это были прелюдия Баха и фуга фа-диез минор.

— Давай еще раз, Юнис. С самого начала, — произнес из-за двери голос Миз Маззи.

— Вот и еще один поганый пиратский диск, — проговорила Юнис.

На третий день она положила банку с молоком под подушку, словно то был амулет, приносящий вещие сны о любви. Но сон не шел, и Юнис лежала и смотрела на луч света, медленно ползущий по потолку. Жужжание мухи нарушило тишину. В зеркале Юнис видела отражение своего угрюмого лица. Впрочем, отчего ей не быть угрюмой? В отличие от матери, она не чувствовала себя обязанной одобрять Божье творение. Юнис Ваймон обнаружила, что в мире много чего не хватает. Кроме всего прочего, там не было матери, которая любила бы свою дочь так же сильно, как любила Бога. Также не было и честной компании звукозаписи. Хорошего менеджера, любящего мужа. Разным мужчинам Юнис позволяла приближаться к себе: какое-то время они были рядом, а затем ускользали. Много чего ускользнуло таким образом: Лоррен, Малькольм, доктор Кинг, надежды движения.

Даже отец однажды обманул ее. Он солгал, и не важно — в чем. Вскоре после этого выяснилось: он умирает. Он становился все тоньше и тоньше, он звал Юнис, но она не пришла.

Она прикрыла глаза и попыталась вызвать давнее, но все же утешительное видение: Юнис Ваймон в Карнеги-холле, она оправляет длинное концертное платье и садится, поднимает руки. Но зал изменяется, стены становятся розовыми, сальными, и когда она опускает пальцы на клавиши в громогласном аккорде, стены раскрываются, словно руки, и она понимает, что сейчас случится нечто ужасное.

Вновь зажужжала муха, где-то возле ее лица. Юнис взмахнула рукой, хлопнула по чему-то и открыла глаза. Рядом с ней на кровати сидел отец. Жужжание исходило из его дыры в боку. Юнис вытянула шею, чтобы получше разглядеть дыру. И тогда отец схватил ее руками за шею и притянул к себе.

От него исходил такой же запах, как и при болезни: сладковатая вонь, которая в голове настолько перемешалась с густым, насыщенным запахом гвоздики, что с тех пор, когда Юнис пила кипяченое молоко, ей казалось, что она поглощает собственного отца. Она пыталась вырваться, пока ее лицо приближалось к опухшим, воспаленным краям раны, но отец был слишком силен. Дыра, казавшаяся не больше рта, плотно охватила все лицо Юнис, и когда она поняла, что видит, — забыла о борьбе.

Внутри отца оказался бар и простенькая сцена. Малочисленная публика терялась в тени, лица были видны нечетко, но тем не менее некоторые из них казались знакомыми. На сцене — четыре черные девушки. Они были совсем молоденькие, с пухлыми детскими щечками, а под расстегнутыми одеждами артисток виднелись цветные трусики и майки, словно никто никогда не объяснял им, как вести себя прилично. Одна из них — та, что была за барабанами, пристально вглядывалась во что-то поверх голов публики. Она словно увидела что-то вдали и теперь пытаясь понять, что же это такое приближается к ней. Барабанила девушка ритмично и быстро, напряженно подпрыгивая на тонких ножках, промокшая от пота майка прилипла к телу, но там еще не было ничего, что отличало бы ее грудь от груди двенадцатилетнего мальчика. Маленькая девочка за клавишными вскинула глаза к потолку. Самая старшая девочка играла на бас-гитаре и глядела прямо на Юнис с видом сердитой Лусиллы, решившей поиграть в маму с младшими детьми. Девочка с гитарой вдруг схватилась за свой худой зад. На ее гитаре гвоздично-красного цвета, с длинными белыми царапинами на лаке, была ветхая наклейка, гласившая вроде бы: «Чета Симоне». Гитара была слишком большой, но двигалась девчонка весьма бодро, словно инструмент не обременял ее.