— Кто там? — прохрипела я, проползла по комнате, ногой задев свечу, — кувшин упал, и пламя пролилось на пол.

Но там не было темно. В коридоре за нашей дверью висела лампочка на сто ватт. На верхней ступеньке лестницы сидел тот самый парень, которого я видела в туалете рядом с Дэвидом. Волосы цвета грязной соломы, угрюмое лицо, мутные зеленоголубые глаза, плохие зубы, обкусанные до крови ногти, кровь паутиной покрывала костяшки пальцев, на шее — слишком туго завязанный платок.

— Эй!

Стоять у меня не получалось. Хватаясь за стену, я сделала несколько шагов и сползла на пол почти рядом с ней. Пошарив в кармане, нащупала одну из мятых «Житан» Дэвида, поискала еще, пока не наткнулась на коробок спичек. Попыталась зажечь сигарету, но та была слишком влажной. Вторая попытка тоже не увенчалась успехом.

Сидевший рядом парень тихо выругался. Выхватил у меня спички, зажег одну и, прикрывая огонек руками, поднес к моему лицу. Я зажгла сигарету и затянулась, наблюдая за тем, как пламя окрашивает его пальцы сначала в бардовый цвет, а потом — умирая, — в синий.

Так или иначе, но сигарета была зажжена. Затянувшись, я передала «Житан» парню. Он в тишине закурил, через минуту вернул ее мне. Едкий дым не мог скрыть маслянистую ноту, не перебивал и запахи пота, дерьма и мочи. Но сквозь весь этот букет доносился нежный аромат свежескошенной травы и солнечного света. Когда юноша повернулся ко мне лицом, я вдруг поняла, что он старше, чем я думала; его кожа потемнела от солнца и погоды.

— Смотри, — произнес он. Голос у него был грубым, я с трудом понимала, что он говорит.

Он протянул руку, я в ожидании протянула свою ладонь, но из его разжатой руки высыпалась лишь горсть песка, воняющего мочой. Я с проклятиями отпрянула, но он пополз следом и прошипел мне в лицо:

— Poseur!

— Отвали от меня!

Выругавшись, я попыталась встать, но он уже вскочил на ноги, одной рукой разрывая платок у себя на шее. Спустя мгновение что-то хлестнуло меня по лицу, от щеки к бровям. Я закричала от боли и, схватившись за лицо, упала на спину. Между мной и миром висела алая завеса, прищурившись, я разглядела, как парень понесся вниз по лестнице, его лошадиный хохот гремел в лестничном колодце, затем послышались лязг пожарной двери, звук удара, а потом все стихло.

— Дерьмо, — простонала я и опять сползла на пол, пытаясь остановить кровь рукой. Поднять вторую руку просто не было сил.

Что-то теплое упало на ладонь — я схватила это и поднесла к глазам: грязный платок, завязанный петлей, один конец, смоченный кровью, похож на кончик хлыста.

Я столкнулась с ним еще раз. Это было в середине лета, через год после окончания школы. Марси и Банни уехали до осени, Марси — в Европу вместе с родителями, а Банни — в частную клинику в Кентукки. Дэвид тоже собирался к своей семье в Филадельфию. Я наконец-то нашла другую работу в городе — настоящую работу, должность распределителя групп в Смитсонианском институте. Конечно, это был совсем невысокий пост, по правде говоря, самый низкий в иерархии правительственных работников, но, по крайней мере, за работу неплохо платили. Я работала три смены по двенадцать часов, всего три дня в неделю, носила горчично-желтую форму из полиэфира и бейджик, который открывал для меня двери всех музеев на Молле. По ночам мы с Дэвидом ходили по барам или шли в «Атлантис»; дни я проводила в недавно открытом Западном крыле Национальной галереи живописи, в его громадных, отделанных белым мрамором и снабженных превосходными кондиционерами залах, где бродила, оглушенная бесчисленными движущимися формами, переплетениями металла и холста: автомобиль Колдера, гобелены Миро, мрачные цвета Ротко, темные водопады на верхних этажах галереи. На завтрак были «Черная красотка» и батончик «Сникерса», на обед — все, что мне удавалось найти выпить.

Мы были в «Бюро находок», начало ночи в начале августа. Дэвид, как обычно, отправился искать приключений в одиночестве. Я была, на удивление, практически трезвой: шла середина моей трехдневной рабочей недели, так что я, само собой, не собиралась никуда выходить, но Дэвид должен был уехать следующим утром. Второй этаж клуба напоминал палубу океанского лайнера, хотелось перегнуться через поручни, понаблюдать за теми, кто танцевал внизу. Клуб был переполнен народом, музыка гремела на полную громкость. Я смотрела, как мужчины танцевали друг с другом, сотни, может быть, тысячи мужчин. Сверху их окутывал свет зеркальных шаров, снизу поднимались клубы голубого и серого тумана, внезапно вспыхивающие под белоснежными клинками лазерных лучей, атакующих сплетенные тела, а те временами издавали одиночные вопли, ударяли воздух кулаками и дули в свистки. Я облокотилась на округлые металлические поручни и закурила, думая о том, что вся эта картина дышит красотой, чужеродностью и жизнью. Зрелище толпы в подобной ситуации равносильно виду на бушующее море.

Пока я курила, что-то неуловимо изменилось. Одна песня перетекала в другую, руки плавали в воздухе, словно стебли водорослей, над ними метались тени. Я подняла голову, вздрогнула, начала оглядываться по сторонам и увидела молодого человека со светлыми волосами, стоявшего там же, в нескольких шагах от меня, вцепившись в ограждение. Он не мог оторвать взгляда от танцпола, взор его выражал смесь голода, презрения и недоверия. Через мгновение парень медленно поднял голову, повернулся и уставился на меня.

Слов у меня не было. Я лишь коснулась рукой горла, где был совсем не туго завязан платок. Один его кончик по-прежнему был жестким, как хлыст, — я так и не отстирала кровь. Я тоже не могла отвести от него взгляда. Глаза этого человека цвета морской волны, взгляд — тяжелый и какой-то бессмысленный, не тупой, но с жестким мерцанием необработанного агата. Мне хотелось что-нибудь сказать, но страх перед ним был слишком сильным. До того, как я смогла выдавить из себя хоть слово, он снова повернулся и вперил взгляд в толпу под нами.

— Cela s’est passé,[62] — сказал парень и тряхнул головой.

Я попыталась разглядеть, на что он уставился, и вдруг увидела, что танцпол стал бесконечным, безграничным пространством: тлеющие блочные стены склада исчезли, и теперь волны танцующих тел простирались, пока хватало глаз, и смешивались с горизонтом. Они уже не были людьми, но превратились в языки жара, в неисчислимое множество мерцающих огней, похожих на те свечи, которые я видела в своей квартире, пламя которых изгибалось, извивалось, танцевало; а затем их тела пожрал огонь. Плоть и одежда вспыхивали, прогорали до костей, а еще через мгновение оставался лишь призрак движения, дуновение ветра над водой, той водой, что утекала, оставляя просторную, пустую комнату, усеянную мусором — стеклянными бутылками, сломанными пластиковыми свистками, одноразовыми стаканчиками, цепочками для собак, хлопьями пепла.

Я прищурилась. Завопила сирена. Я начала кричать, стоя в середине комнаты, одна, стиснув намотанный на шею платок. Дэвид, лежавший на матраце, повернулся, застонал и посмотрел на меня одним ярко-голубым глазом.

— Это всего лишь пожарная тревога, — пробормотал он и потянул меня к себе.

Было пять часов утра. На нем все еще была та одежда, в которой он щеголял в «Бюро находок». Я же дотронулась до платка на горле и подумала о молодом человеке, стоявшем у ограждения рядом со мной.

— Слушай, по-моему, ты не выспалась, — заметил Дэвид. — Тебе нужно хотя бы немного поспать.

На следующий день он уехал, и больше я никогда его не видела.

Через несколько недель приехала моя мама — якобы для того, чтобы навестить свою двоюродную сестру в Чеви Чейз, а на самом деле, проверить, как у меня дела. Когда она пришла, я лежала, раскинувшись на своем голом матраце, обнаженные окна были распахнуты настежь, летняя невыносимая жара потоком расплавленной стали вливалась в комнату. Вокруг меня валялись плакаты, которые я сорвала и срезала со стен. Сами стены пестрели бессмысленными надписями, останками раздавленных тараканов и клопов, бесчисленными отпечатками пальцев рыжеватого цвета, полукруглыми отметинами в тех местах, где я вонзала ногти в штукатурку.