— Как бы там ни было, это прекрасный образ… то есть, я хочу сказать, прекрасная женщина.

— Спасибо.

Мать Феунанга улыбается, он сам тоже улыбается.

Мать говорит:

— Итак, вы спали вместе.

Я смотрю на Феунанга, но поскольку он вроде бы ничего не скрывает, то отвечаю первым я:

— В общем, да, сеньора, вроде бы да.

Тогда она сообщает:

— У Феунанга очень хорошее тело.

Абсолютная правда. Они оба этим гордятся, и мать, и сын. Они сильно похожи друг на друга, оба очень красивы. Она почти так же молода, как и он.

— Когда она умерла, ей было столько же лет, сколько сейчас мне: тридцать два. Мне тогда было пятнадцать. Над программой мы работали вместе. Она знала, что умрет, Я тоже это знал.

Меня поражает, что он говорит такое в присутствии матери. Она уже, кажется, привыкла, но все равно выглядит грустной. Оба они так выглядят.

Она, как и все матери, умеет притворяться лучше.

Какое-то время мы все молчим, но мать всегда остается матерью.

— Ну да ладно, занимайтесь своими делами, мальчики должны общаться друг с другом.

Феунанг все еще печален, кажется, он никак не решится уйти.

— Давай, дурачок, иди со своим другом. Оставь наконец меня в покое, мне нужно о многом поразмыслить… Иногда вы, дети, вообще ничего не понимаете.

Когда мы возвращаемся в спальню, я спрашиваю Феунанга, знает ли его мать, что она из себя представляет.

Феунанг как будто удивлен:

— Ну, естественно, она знает, что она — моя мать.

Я оставляю Феунанга наедине с его печалью и с его матерью и направляюсь по квартире в сторону лифта. Поскольку там везде темно, я несколько раз натыкаюсь на какую-то мебель, потом свет загорается — его зажгла девушка на другом конце гостиной. Это сестра Феунанга, такая же красивая, как и он, и как их мать.

— Я сестра Феунанга.

— А я его друг.

— Я знаю, кто ты такой, я вас вместе и видела, и слышала. Я видела, как вы этим занимались. А еще я знаю, что ты ему не друг, знаю, что ты пришел, чтобы вырвать маму у него из памяти.

Я лишь продаю химию; то, что люди с ее помощью вырывают из себя, меня не касается. Поэтому я спокойно смотрю на девушку и говорю ей именно это.

— Не надо сердиться. Действительно, время пришло. Он всю жизнь проводит при ней, как привязанный. Эта машинка его убивает. Эта машинка оставляет боль без движения, как булавка, которой к стене пришпилили жучка.

— А вы с матерью не разговариваете?

— Нет, я с программой не разговариваю; предпочитаю, чтобы смерть делала свое дело.

Потом она провожает меня к лифту, мы ждем вдвоем, в тишине, когда он приедет.

Только в конце она говорит:

— Прощай, желаю удачи.

Я выглядываю из окна и вижу прямо перед гостиницей ярмарку с певцами, потом все остальное для меня исчезает. Окно, конечно, открыто, так что температура в комнате приятная, несмотря на сырость. Все остальное в гостинице по понятным причинам заморожено. Замороженный коридор, замороженный лифт, огромный замороженный вестибюль. Когда я выхожу на улицу, температура снова приходит в норму. Несмотря на сырость.

Ярмарка развернулась на площадке перед гостиницей. Единственное пустое пятно среди высотных домов, отелей и коммерческих центров. Наверняка это стройка, остановленная из-за нехватки средств — пустырь уже обнесли забором и рядом с входом свалены ненужные строительные материалы. Ярмарка представляет собой всего-навсего несколько диковинных автомобилей и ряд автоматов: видеоигры, видеосъемка, видеопочта, видеопредсказание будущего. Подростки выстраиваются в очередь, чтобы оставить в кабинках свои послания. Многие пишут о любви. Твое изображение и твой голос остаются на пленке, и любой следующий посетитель может выбрать их в меню. «Дочка кондитера — самая красивая девчонка на улице Сукумита». «Я видел тебя возле подвесного моста, когда ты ждала школьный автобус». И всякое такое. Ребята оставляют сообщения друг другу и смеются, как дурачки.

Позади игровых автоматов — вход на представление. Дверью служат два поставленных нос к носу грузовика и занавеска между ними. Зрительный зал — это та же самая стройплощадка, но со сценой в глубине и с пластиковыми стульями перед сценой. Я плачу за вход, маленький мальчик подает мне стул, а девочка ненамного старше предлагает холодное пиво. Я принимаю и то и другое и усаживаюсь позади последнего ряда. Все певцы — мужчины, у них один оркестр на всех. Шесть музыкантов взобрались на картонные подмостки, украшенные резьбой и рисунками, чтобы стало понятно, что это море. Между морем и певцом располагаются танцовщицы. Десять или двенадцать девушек в нелепых платьях — сверкающих, слишком длинных или слишком узких, как будто бы самые низенькие напялили платья самых высоких, а самые щуплые оделись в наряды толстушек. Каждый певец поет одну, две или три песни, в зависимости от реакции публики. Танцовщицы не всегда одни и те же: они разделены на две сменяющиеся группы. Пока одни танцуют, другие меняют костюмы.

Одежда тоже повторяется через каждые два-три номера. Публика не просто подбадривает или отвергает певцов. Если певцу удается тема или ее интерпретация, он подходит к краю сцены, и тогда девушки из передних рядов встают и вешают ему на шею цветочные венки. Настоящий мастер может за вечер собрать на шее тридцать—сорок венков. Иногда лица певцов полностью скрыты цветами, но и в такой ситуации умельцы продолжают петь как ни в чем не бывало. Естественно, мой восторг перед выступающими не мешает мне то и дело ходить за пивом, а еще я выпиваю пару ампул LМВ. Несмотря на шум и толчею вокруг оркестра, на шум самого оркестра на сцене и на шум детей на ярмарке, LМВ оставляет меня спокойным, достаточно внимательным, в состоянии тихой радости и почти полной невозмутимости. Прикованным к полу. Я превратился в водолаза в свинцовых ботинках шагающего по морскому дну.

Когда мне надоедают лица всех танцовщиц и песни всех певцов, я выхожу из этого маленького театрика, огороженного грузовиками. На другой стороне ряды автоматов уже почти опустели. Я захожу в одну из видеокабинок и просматриваю меню отправленных сообщений. Конечно же, там есть и одно, оставленное мною. Я выбираю на экране свое фото, и через секунду включается запись. Судя по дате, отправлено где-то на месяц раньше. На экране появляюсь я, смотрю прямо и не говорю ни слова. Позади меня — девушка, но у меня нет уверенности, что она со мной. Я наверняка один. В любом случае, девушка стоит спиной. На мне солнечные очки, вокруг меня день. Солнечный день. Рубашку я не узнаю, но куртка все еще со мной, лежит в чемодане в моей комнате. Синяя куртка на молнии. Одежда почтальона или электрика. Сэконд-хенд. Я продолжаю смотреть на изображение, но изображение на экране ничего особенного не говорит. Оно остается там, в молчании, пока время записи не подходит к концу. Я могу посмотреть любую другую картинку, поэтому возвращаюсь в меню и выбираю следующее по времени сообщение. На экране возникает та девушка, что стояла позади меня на предыдущей пленке. Девушка, конечно, не со мной. И сейчас, и тогда. Она оставляет сообщение по-тайски и посылает воздушный поцелуй. Ни она, ни ее поцелуй не имеют ко мне никакого отношения.

Я покидаю ярмарку, думая о том, сколько времени я провел в Бангкоке, и понимаю, что не знаю этого. Я волнуюсь: а вдруг последний пробел в моей памяти унес с собой что-нибудь важное.

Я беру тук-тук, чтобы добраться до центра, но застреваю, как только мы выезжаем на проспект Кончеминг. Очень вероятно, что движение в Бангкоке самое худшее в мире. Через один час и двести метров я бросаю тук-тук и пешком спускаюсь к реке. Иной возможности передвигаться по Бангкоку в течение часа пик нет, а час пик длится здесь с шести вечера до двух ночи. В ожидании лодки, освещенный прожекторами стерегущих реку вертолетов, я смотрю на проходящие мимо деревянные баркасы с целыми рыбачьими семьями на борту — их рынок открывается в полночь. Спокойствие мое исчезло. Картинка в видеоавтомате озаботила меня настолько, что следует принять еще две ампулы.