Когда подходит лодка, мне уже лучше, поэтому я говорю рулевому, чтобы он прокатил меня по реке. Мы поднимаемся к священному городу, проходим мимо террасы «Ориенталь». Миллионы туристов ужинают по обоим берегам реки. Бурная жизнь на площадке для вертолетов. А самолеты летают дюжинами, дожидаясь свободного места на полосе аэропорта. На последнем этаже «Гем Тауэре» все еще горит одно окно. Самое высокое здание на рынке драгоценностей. Повсюду слышна мрачная музыка гостиничных оркестров, а за террасами и небоскребами видны отблески пожара. Больница Ракамуи в языках пламени.
Я спрашиваю рулевого, что он знает о пожаре.
— Людей эвакуировали всех, но с огнем справиться не смогли. Уже несколько часов полыхает. Сгорит без остатка.
Мы возвращаемся к отелю по сети каналов. LМВ оддерживает счастливую дистанцию между мной и другими людьми, поэтому нет смысла заканчивать ночь в баре с девочками. Любой контакт будет теперь нежелательным. Когда я открываю дверь, телевизор, конечно же, работает. Вид объятой пламенем больницы словно бы поддерживает температуру в комнате. Я достаю из мини-бара бутылку пива, затем еще одну. Позволяю сну тихонько подкрасться ко мне по еще свежим следам LМВ. Разумеется, приятную температуру в комнате поддерживает горячий воздух, проникающий из открытого окна.
Я засыпаю спокойно, глядя на пылающее здание.
Утро я провожу в теннисном клубе. У меня сделка с группой английских хирургов. Не знаю, составляют ли трое группу. В любом случае, они говорят и ведут себя как одна команда. Дочь одного из хирургов пыталась покончить с собой. Я никак не могу взять в толк, чья именно дочь, потому что эти трое говорят одновременно, и нервничают, и одни вещи мне объясняют по три раза, а другие не объясняют вообще. Погода стоит прекрасная. Все корты заняты. От тихого шелеста мячей и тихих вскриков теннисистов мне становится дурно. Физически дурно. Не люблю теннис. Не люблю теннисистов. Меня раздражает, что в этих замечательных желтых вытянутых тубусах лежат теннисные мячи, а не что-нибудь иное.
Дочь хирурга нашли совсем ранним утром. Она плавала на поверхности бассейна. По счастью, когда ее достали, она была еще жива. Я искренне радуюсь этому обстоятельству. У девочки не все получалось в колледже, но такого объяснения недостаточно: дело также в смене континента, в новых друзьях, таиландской пище, а может быть — об этом они точно не знают — и во взрослом мужчине, само собой европейце, замешанном в этом деле. «Замешан» и «дело» — именно такие слова они употребили. В любом случае, химия сейчас нужна не ей, а ее матери. Жене хирурга. Именно она обнаружила тело своей дочки, дрейфующее по голубой воде бассейна. Бассейн, конечно, скоро осушили, однако этого недостаточно, так как бедная женщина продолжает смотреть на воду, которой уже нет, — так, словно бассейн по-прежнему наполнен и словно там по-прежнему плавает тело ее дочери.
Врачи вручают мне запечатанный конверт. Я прячу его, не раскрывая. Потом они десять раз меня благодарят. Все одеты в теннисные костюмы, и каждый держит в руках ракетку, и ракетки дергаются всякий раз, как хирурги открывают рот, — будто лапы какого-то глупого животного.
Прежде чем уйти, я спрашиваю про больницу. Они говорят, что вроде бы это был поджог, но сразу же добавляют, что это пока только слухи. Еше они сообщают, что пожар начался в неврологическом отделении и что они уже две недели ждут, что с ними будет дальше.
Две недели для меня — это много времени. Я хочу сказать, что для меня столько не прошло. Мое беспокойство накладывается на шелест мячиков, и вскоре я убеждаюсь, что не могу этого выносить, и сажусь на скамейку прямо на солнце, лицом к кортам. Наблюдая, как все эти люди в белом подают и отбивают, попадают и мажут по желтым мячам, я ощущаю, как кровь моя испаряется по мере того, как два солнечных луча, твердые, словно вилки, пронзают мои глаза, достигают мозга и движутся дальше, пока не выходят на затылке, и, конечно, я теряю сознание.
Пальмы, игроки, расчерченные ровными линиями грунтовые корты — все исчезает в одно мгновение.
Как всегда происходит в подобных случаях, восхитительный шелест мячиков исчезает последним.
Шесть часов, аэропорт Бангкока, и все подавлены трагедией. За последние три недели в реку падает вот уже четвертый самолет. Люди говорят о более строгих правилах движения для вертолетов. Естественно, все рейсы откладываются. Маленькие кабинки для отдыха в здании аэропорта не могут вместить столько народу. Туристы теряют надежду в бесконечных очередях. Благодаря карточке моей компании мне удается получить кабинку в зоне для «ви-ай-пи». На полу, распростершись, рыдает женщина. Она кого-то потеряла в катастрофе. Разумеется, служба чрезвычайных ситуаций пытается что-то для нее сделать, но сделать абсолютно ничего нельзя, бедная женщина так и лежит на полу. Я уже видел подобное: после авиакатастрофы люди буквально вжимаются в пол, чтобы оплакать свою потерю. Рассудком этого не объяснить. Так себе обстановочка для «ви-ай-пи»-зала.
Посему я выпиваю пару пива и ложусь спать. Мне снится, что я в каком-то баре, потягиваю бурбон из маленькой рюмки и черное пиво. Мой сосед поднимается с места, бредет — скорее решительно, чем прямо, — к музыкальному автомату и включает ирландскую песню. Одну из тех печальных песен, что так хорошо звучат, когда ты сидишь в баре, выпиваешь в одиночку и тебе в ближайшем будущем нечего делать и некуда идти. В десять часов меня будит симпатичная таиландка, говорящая со мной с экрана, который висит под потолком моей кабинки, сообщает, что мой самолет готов к отлету и что воздушное сообщение понемногу налаживается.
Еще девушка рассказывает, что над Малайзией собирается тайфун, но над Вьетнамом погода обещает быт прекрасной. Я покидаю кабинку и через десяток коридоров прихожу к своим воротам для вылета. В самолете один из пассажиров пытается что-то купить у меня для своего ребенка. Я отказываю сразу по нескольким причинам. Во-первых, существует разумеется, официальный запрет продавать что-либо на борту самолета. Кроме того — и это намного важнее, — защита детских нервных клеток осталась единственным законом, не знающим исключений. По крайней мере, среди легальных компаний. Особеннс после скандала со спящими детьми в Коза Муи: публичных домах побережья были обнаружены сотни малюток, которым ежедневно стирали память, чтобы сохранить их сексуальную невинность, пользовавшуюся повышенным спросом у искушенных сексуальных туристов из Европы.
Таиландец сулит мне горы денег, но я, конечно, все отвергаю. Потом я чувствую себя обязанным сообщить об этом случае, но в итоге решаю ничего не делать, потому что пассажир убедил меня, мальчик — его сын и что он всего-навсего пытается освободить малютку от чрезмерной привязанности к псу-лабрадору, которого переехал тук-тук.
Этот пес был для него всем.
Вот что говорит отец, а я тем временем смотрю на мальчика, и вид у него действительно печальней некуда. Взгляд прикован к иллюминатору. Другой самолет летит так близко к нашему, что лица пассажиров нам видны так же отчетливо, как им — наши.
Мальчик говорит:
— Хочу, чтобы все самолеты взорвались.
Потом он закрывает глаза, как человек, ожидающий, что его желание исполнится.
Когда он открывает глаза, самолета рядом с нами больше нет.
Три часа спустя мы приземляемся в аэропорту Хошимина. Кажется идиотизмом, но когда наш самолет наконец останавливается, я чувствую себя до странного довольным. На какой-то момент я посчитал вполне возможным, что такому маленькому мальчику удастся уничтожить такой большой самолет.
Машины с асфальтом и бег облаков.
Асфальтируют шоссе между Хойаном и Хюэ — эта дорога идет вдоль побережья Вьетнама. Женщина рядом со мной — вьетнамка, мужчина — уругваец, все называют его Дарвин. Шофер — вьетнамец, выросший в США. Автомобиль у нас большой и черный. Думаю, немецкий. Мы все целуемся. Разумеется, все, кроме шофера: только женщина, и Дарвин, и девочка лет пятнадцати (сначала я решил, что это их дочь, но выходит, что нет). Не помню, как все началось. Дарвин — редкостно талантливый химик, знает толк в ТТ и «капельках» и во всех возможных эйфориках и транквилизаторах, а еще у него него есть «красное чешское небо», о котором ничего не было слышно со времен пожара в Праге. Шофер время от времени поглядывает в зеркало заднего вида и приговаривает: «Оh, bоу!», но тотчас же возвращается взглядом на дорогу, поскольку шоссе вдоль побережья очень извилистое и, словно этого недостаточно, на пути то и дело попадаются асфальтоукладчики.
