Произнеся это, мой славный доктор доверительно трясет меня за руку, словно торговец подержанными автомобилями, и удаляется, прихватив по пути свою полудюжину консультантов — с такой же умиротворенной радостью, с какой идущая к алтарю невеста подхватывает шлейф подвенечного наряда.

Желаю приятного путешествия в жопу, доктор Тьер.

Любезнейшая медсестра провожает меня в мою комнату и покидает меня там, среди моих вещей, абсолютно мне незнакомых.

За окном вдалеке виднеется какой-то город. Огни какого-то города. Огни башенных кранов над черным провалом леса. Между городом и окном я вижу шоссе; по шоссе время от времени пролетают машины.

Разумеется, мне неизвестно, сколько времени я провел в этом месте, однако я, разумеется, убежден, что сейчас самое время прощаться.

Больничная химия — прекрасная штука, но это не твоя химия. Ты покорно подчиняешься ритму ее капсул, выверенному расписанию ее заботы, ее морали, в основе которой лежит ограничение эйфории, но ты ничем не управляешь. Хозяин химии — это хозяин твоего настоящего. Итак, пора снова брать под уздцы все, что от меня осталось. Прощайте больницы. Прощайте искусственные сны. Прощай великолепный яблочный пирог.

Прощай все, что здесь было.

Я чувствую себя словно человек, оставшийся невредимым среди обломков рухнувшего самолета и говорящий сам себе, в некотором предвкушении: «Здесь, и только здесь, начинается моя жизнь».

— Не все так просто, друг мой. Нам стоило больших трудов найти вас и еще больших — попытаться вас излечить, хотя в этом, безусловно, мы не слишком преуспели, однако вы, в конце концов, не первый агент, которого мы теряем и, уж конечно, не последний. Компанию заботит вовсе не ваше душевное здоровье, а, простите за откровенность, некий груз, утерянный вследствие удара ножом в аэропорту Бангкока, хотя вы сейчас обо всем этом не имеете ни малейшего понятия.

— Да, сеньор. Ни малейшего.

Я так отвечаю, потому что действительно не знаю, о чем говорит этот человек, а еще потому, что мне показалось, что в любом случае он скорее будет склонен поверить в мое неведение, чем в мою невиновность.

— Ага, а вот и пиво.

И это правда, потому что через секунду официант-иранец, снующий по залу и говорящий сам с собой, ставит на стол бутылки; и стоит ли говорить, что я хватаю свою с неподдельным восторгом и одним глотком высасываю полбутылки.

— Друг мой, какая жажда! Мне кажется, давненько вы не приближались к хорошему пиву.

— Да, сеньор, давненько. Хотя и не смогу назвать вам точную дату.

— Естественно, и это поистине ваш крест, хотя я считаю — и еще раз простите за откровенность, — что вы его сами искали. Поэтому давайте вернемся к нашему делу. Наши врачи единодушно утверждают, что повреждение, подобное вашему, могло произойти только с помощью нашей чудодейственной химии и что каждая из очаровательных прорех в вашей памяти напрямую связана с пропажей нашего драгоценного материала. И все-таки нам не удалось выудить у вас достаточно сведений, чтобы предпринять законное вмешательство без риска, как это называют наши адвокаты. Надеюсь, вы осознаёте, что самый большой риск здесь — это публичная антиреклама, в которую обращается любое наше официальное обвинение, предъявленное спятившему агенту. С другой стороны, смерть нашего представителя в Бангкоке была непосредственно связана с изуверскими действиями фанатиков — хранителей памяти, прибывших в этот регион с американского Запада. При таком положении дел, и к нашему неудовольствию, нам не остается ничего другого, как поверить в вашу невиновность, учитывая, что процесс восстановления памяти дал результаты неутешительные и даже эксперимент «Пенфилд» не пролил света на события и даты, которые нас интересуют. Коротко говоря, друг мой, вы вольны покинуть Берлин когда угодно и поступать с остатком вашей жизни как угодно — при условии, что будете держаться подальше от нашего бизнеса. В том, что касается химического братства, вы человек конченый. Как легальный агент, вы, безусловно, погибли, а как нелегальный — если вдруг пожелаете пойти дальше по этой ядовитой дороге, — долго вы не протянете. На вашей идентификационной карточке навеки отпечатан штамп «ПНХД», что означает «подозревается в нелегальной химической деятельности», а это позволяет на законных основаниях вас задерживать, обыскивать и не пускать на любой из границ свободного мира… Боюсь вас расстроить, но именно так обстоят ваши дела… Мы не смогли вас расколоть, но мы, по крайней мере, застрахованы от дальнейших ваших попыток ухватить нас за яйца.

Разумеется, половина из того вороха новостей, который вывалил на меня этот человек, представляется мне какой-то тарабарщиной, однако если мы и научились чему-то в наши дни, дни химического беспредела, — так это тому, что незнание вины ни в коем случае не исключает преступления. Как бы то ни было и несмотря на, в общем-то, неприятный характер этой речи, густо нашпигованной упреками и неясными угрозами, у меня нет иного выхода, кроме как пребывать на верху блаженства, поскольку здесь, в Берлине, не найти места веселее, чем бар «Париж», со старым Мишелем в дверях и девушками, пьющими вечернее шампанское, и этой атмосферой начала века, одинаково бросающей вызов и здравому смыслу, и памяти.

— А теперь, чтобы показать, что мы не звери, разрешите вручить вам вашу личную корреспонденцию, полученную в ваше отсутствие; новости, кстати, немногочисленны и не слишком веселы.

Представитель компании протягивает мне конверт, который я, конечно же, прячу, не раскрывая: лишь безумцы спешат узнать плохие новости.

— Мне остается сообщить вам только одно — и здесь я определенно проявляю больше заботы, чем вы заслуживаете: в докладе, составленном нашими специалистами из «дома памяти», говорится, что состояние вашего мозга критично и что свет, который забрезжил над руинами вашей памяти, в любой момент может погаснуть безвозвратно, так что, куда бы вы ни направились, рекомендую вам продолжать лечение; правда, начиная с сегодняшнего дня вам придется оплачивать расходы самому. Как только мы убедились в нехватке информации, необходимой чтобы вздернуть вас на дыбу, расстройство вашей памяти нам стало официально по фигу.

Что за неприятный человек, что за убийственное хладнокровие! Если в конце концов окажется, что ад и вправду существует, я не сомневаюсь, что для таких холеных разносчиков дурных вестей там будет приготовлен особый уголок — даже раньше, чем для убийц, поскольку убийцы как-никак проявили известную храбрость, о которой эти гнусные бюрократы даже не слыхали, а еще убийцы знают о своих преступлениях, а эти карлики, наоборот, решили разбираться с чужими. В общем, если истинно то, что я в дерьме, так не менее истинно и то, что моему другу придется ненамного легче, когда настанет день уплаты по счетам.

А бар «Париж» полон всем лучшим, что только есть в Берлине. Звезды кино и голодающие новички, торговцы «снежком», умеющие выдерживать чужие взгляды с надменностью проституток, проститутки, танцующие с высокомерием умалишенных, пьяные чиновники и чванливые трезвые официанты, немецкие графы и французские герцогини, лучшие из худшего цвета берлинского общества, а этот назойливый безоружный палач, пришедший со мной, упускает шанс на минуту отвлечься от своих долбаных дел.

— Мы надеемся, что вы незамедлительно уедете из Берлина. И не держите на нас зла, если мы порекомендуем вам как можно скорее покинуть Европу. Хоть помните вы и не так много, вы все-таки должны знать, что мы теперь составляем единую семью.

После этих слов мой добрый друг поправляет узел на галстуке — словно таким образом приводит в порядок всю свою жизнь, прощается и сваливает, почти и не притронувшись к пиву. И стоит ли говорить, что оба этих обстоятельства меня искренне радуют. Насколько кстати может прийтись немножко спокойствия и лишняя бутылка пива, если будущее твое неясно, а прошлое — невозможно.

В моем конверте только два письма.