На мексиканце надет корсет для самоистязания с множеством маленьких острых иголок, которые впиваются в кожу. Корсет оснащен зубчатым колесиком, позволяющим регулировать глубину, на которую впиваются иглы. Мексиканец пока что не кровоточит. Иголки колют ему грудь, спину и пах вокруг яиц. Мексиканец смотрит на меня и поглаживает свой член, а я смотрю на него, сидя возле окна.

Шоссе Панамерикана пересекает Америку от Чили до самой Канады. Грузовики здесь огромные, как танкеры. Некоторые идут в сопровождении собственных вертолетов охраны. Нужно быть безумцем, чтобы выйти или выехать на Панамерикану. Грузовики давят все, что попадается им на пути. Движение пассажирского транспорта запрещено с тех пор, как автобус с миссионерами натолкнулся на колонну молоковозов. Говорят, проповедники плавали в молоке, как бревна в речном потоке.

Мексиканец проворачивает колесико, и иголки выступают еще на миллиметр, в нескольких местах появляются капельки крови. Тогда он просит меня поцеловать его, но я продолжаю сидеть на стуле. Есть такая песенка, «Мое глупое сердце», в ней поется:

«Любить и нравиться — большая разница».

Когда я выхожу из сборного домика, дождь больше не идет.

Утро я снова встречаю в бассейне, все кажется новым, как будто именно сегодня появился на свет миллион новых насекомых. Агент мексиканской полиции спрашивает о каком-то немецком архитекторе. Бывают и такие дни. Я, естественно, понятия не имею, о чем он говорит, поэтому я заказываю пинья-коладу, хотя и знаю, что она мне не нравится, а другую заказываю для агента, хотя он, естественно, отказывается.

— Мы обязаны задать эти вопросы.

— Ну вот и задавайте.

— Официанты говорят, что видели там тех немцев. Говорят также, они общались еще с каким-то европейцем.

— Да, я европеец, это верно, но ведь со столькими людьми приходится общаться, всех запомнить невозможно.

Затем агент показывает мне фотографию, это фотография мексиканской девушки.

— Такую не знаю.

Красивая девушка с потрясающей грудью. В короткой футболке с портретом Брижит Бардо.

— А вот эту я знаю. Полицейский улыбается.

— Полагаю, если бы вы ее видели, то не забыли бы. Такие девушки не забываются.

Разумеется, в этом я не могу с ним согласиться.

— Поверьте мне, забывается все.

После этого агент уходит, посему я отставляю пинья-коладу в сторону и заказываю пиво.

И в эту минуту мне вспоминается песня, которую Аструд Жилберту пела дуэтом со своим шестилетним сыном Марсело:

«Красоты твоей мне не нужно, я влюбилась бы все равно».

Память — это очень глупая собака: ты бросаешь палку, а она приносит тебе что угодно другое.

Вести из дома.

Все удручены смертью моей сестры. Женщины, которой я не помню. Моя мать, которую я помню, отправляется из Каракаса в Мадрид, чтобы присутствовать на похоронах. Мать вернулась в Венесуэлу, к своим, после развода с моим отцом. А отец мой — великолепный рыбак и остывший человек. Усталый человек, как он говорит. Моя мать работала конферансье в цирке. Дружила с укротителями львов и метателем ножей. На похоронах все спрашивали про меня. Не знаю, что они хотят сказать, когда говорят «все». Под Мадридом у моего отца загородный дом на берегу речки. Он ловит там приличного размера угрей. Мать моя выросла в Каракасе. Ее веселая тропическая жизнь не вмещалась в печальную и сухую жизнь в Мадриде. К тому же она отлично танцует: танго, болеро, хоропо. Она повсюду ездила с цирком. Потом цирк кончился, да в общем-то, и она тоже, одновременно с цирком. Сестру свою я не могу вспомнить, тем не менее я задаюсь вопросом: что движет человеком, направившим на себя ствол ружья, и что поддерживает дистанцию между ружейным стволом и нами, живыми. Компания, со своей стороны, грозит снова приставить меня к веселящим наркотикам. Возвращение к деткам и дискотекам — это, должно быть, самая черная из возможных участей. Послать бы их всех по адресу, однако в свете последних отстранений моя ситуация — критическая. Они используют именно это слово. Им нужен человек в Берлине, и моя критическая ситуация не дает права на выбор. Я агент, находящийся под подозрением. Продавец, весь пройденный путь которого может оказаться напрасным. Разумеется, все зависит от меня, и, разумеется, они принимают в расчет мое мастерство и мою ценность. Ну и конечно — желаем трудовых достижений и удачи. На этом послание заканчивается. Так что я включаю телевизор, нахожу музыкальный канал и достаю из мини-бара пиво. По какой-то причине я разглядываю свои руки, а потом высовываюсь из окна и разглядываю вертолеты. Рядом с кроватью висит семейная фотография в церкви. Мать держит младенца над купелью. Возможно, это самый странный снимок, какой я когда-либо видел в гостиничных номерах. В остальном я чувствую себя хорошо, меня лишь немного беспокоит мысль, что придется возвращаться к стимуляторам и бесконечной музыке дискотек, к отвязным девчонкам и пьяным тупым фашистам-малолеткам. Я такой же усталый, как мой отец. Как будто усталость — это наследственная болезнь. Я пью, пока не начинает светать, потом выключаю телевизор и засыпаю.

Отец рассказывал мне, что иногда ему приходится часами ждать на берегу реки, пока в конце концов не появится какой-нибудь прохожий, которому отец сможет показать своих замечательных угрей.

За эту линию заступать запрещается.

Помню, такую надпись я прочел на крыле самолета. Что еще? Помню фотографию мальчика, сидящего рядом со своим отцом на каких-то бревнах. Конечно, я только предполагаю, что мужчина на снимке — его отец, но именно так я когда-то подумал.

В баре ко мне подходит девушка, мексиканка. Выясняется, что она живет в Сан-Диего, а здесь она проездом, ей нужно кое-что уладить. Так она выразилась. Я ни о чем ее не спрашиваю, но она настойчиво пытается мне все объяснить. Брат-астронавт, мать, не доверяющая космосу, хромоногий пес, сынишка, который еще только должен родиться, и жених, четвертованный заводским вентилятором. В общем, одна из этих абсурдных историй, которые делают человеческую жизнь столь забавной.

Мы долго болтаем и пьем, потом идем ко мне в гостиницу купаться в бассейне. На девушке очень открытый голубой купальник, она хорошо плавает. Мы поднимаемся ко мне, раздеваемся и пытаемся заняться сексом, но у меня не встает. Тогда она берет в рот, и кажется, что дело вот-вот пойдет на лад, но в итоге все-таки ничего не выходит, она ложится на кровать и закуривает.

— Я говорила тебе, что мой брат — астронавт?

Да, да, рассказывала.

— Первый коренной мексиканец-астронавт. Здесь это ничего не значит.

Затем она одевается и уходит. Как только мексиканка выходит за дверь, я распахиваю окно, выбрасываю пепел и мою пепельницу. Валюсь на постель, засыпаю и слушаю отчетливый звон адских колоколов, а когда в конце концов просыпаюсь, у меня возникает ощущение, что прошло десять лет, хотя прошло всего только два часа, и в мою дверь стучат.

Вот я в Бангкоке, сижу на террасе отеля «Ориенталь», смотрю на корабли, идущие по Чао Прайя (река — это граница старой части города), и в этот самый момент к набережной пристает длинная деревянная лодка, а в ней два каких-то типа в белых костюмах и кислородных масках, они выпрыгивают на берег и, прежде чем я успеваю их пригласить, уже сидят за моим столиком и говорят о.деньгах. Люди здесь крайне нервные, и почти все носят дыхательные маски, и все хотят убраться отсюда обратно, еще даже не приехав. Конечно, я советую парням немного успокоиться, выпить по паре бокалов виски, и, конечно, угощаю я. Один из них просит кокосовое молоко — он повыше ростом, и я делаю вывод, что это телохранитель; другой — таиландец, воспитанный в Швейцарии, молодой, но уже не новый — заказывает французское вино. Он переменяет тактику, приносит извинения, снимает маску и кладет ее рядом с моим компьютером. Прекрасно, для начала мы обсуждаем жару, уровень воды в реке, который за последний период муссонов вроде бы поднялся выше, чем было предсказано, и в конце концов мы говорим о деньгах. Он знает, что моя химия хороша, поэтому соглашается на стандартные расценки компании — с учетом значительной скидки за объем покупки. Мой друг представляет могущественную финансовую группу, серьезных людей, которые не шляются в три часа ночи по секс-шоу Пат-Понга, выискивая дерьмо новейшей разработки. И я, конечно, его понимаю. Назначаю ему встречу в двенадцать на цветочном рынке. Почему на цветочном рынке? Потому что это прекрасное место. Мой друг хохочет, а затем, прямо перед уходом, признается, что скучает по Швейцарии, словно это меня как-нибудь касается, или словно по Швейцарии можно скучать. Когда приносят счет, оба моих знакомых уже сидят в лодке, в своих масках и белых костюмах, держа курс на какое-нибудь новое дело. Я вижу, как они вылезают из лодки где-то возле Чайнатауна, поднимаются на одну из роскошных яхт, сделанную как будто из красного дерева. Возможно, так оно и есть. Я расплачиваюсь за пиво, и за кокосовое молоко, и за французское вино. В Бангкоке есть дома в шесть этажей, стоящие дешевле, чем рюмка французского вина на террасе отеля «Ориенталь». Официантка мне улыбается. Не все азиатские женщины смотрят вам в глаза, но таиландки это делают. После того как тебе улыбнется таиландка, ты сразу начинаешь чувствовать себя лучше. Это как конец сезона дождей или начало лета.