В гостинице я получаю по электронной почте странное сообщение:
Возвращайся.
К. Л. Крумпер.
Имя мне не знакомо. Так часто бывает. Ошибочные сообщения, или правильные сообщения, пришедшие на ошибочный адрес, или же просто слишком короткие сообщения от людей, которых ты не помнишь.
Я снова на улице после душа, беру тук-тук и отправляюсь в прохладный кинотеатр. Фильм только что начался; мужчина, сидящий рядом со мной, обращается ко мне по-английски: «Уже многих убили». Когда фильм кончается, я совершаю прогулку по огромным коммерческим центрам, полным студентов в униформах. Там, где в другом городе размещался бы один человек, в Бангкоке размещается шестеро; мы идем по улице так тесно, что кажется, будто все мы друзья. Скоро в городе появится монорельсовая дорога: это означает, что над рельсами, расположенными уровнем выше автодороги, которая проходит над самой улицей, появится четвертый уровень. Если смотреть снизу, небо каждый раз становится дальше.
На цветочный рынок я явился раньше, потому что в нашем мире нет другого такого места и потому что я знаю здесь одного дядьку, готового поделиться старым опиумом в обмен на небольшое стирание памяти. Компания держит нас за яйца, но всегда есть способ расплескать кое-что из кувшина. Выражаясь метафорически. Цветы мертвым и умиротворенные опиумные улыбки — живым. Если мир в один прекрасный день взлетит на воздух, развалины цветочного рынка в Бангкоке будут, несомненно, одними из самых красивых. В одном из тех кратких опиумных снов, что схожи с жизнью внутри шкатулки с драгоценностями, я видел ребенка, сидящего рядом с автоматом по продаже жвачки на автобусной остановке в городе, который вполне мог быть Токио. Я не уверен насчет города и еще меньше — насчет ребенка. Когда наконец приходит мой элегантный таиландец, я уже беспечален и в то же время на удивление спокоен. Мы сидим в маленьком кафе — маленькое означает один складной столик и два пляжных стульчика, выставленные на улицу в окружении цветов, мотоциклов, моторикш, а теперь еще и телохранителей, поскольку мой друг притащил с собой два новых шкафа в добавление к тому, с которым я уже знаком. Заметьте, он представил мне всех, как будто мы в футбол собрались играть.
Он вручает мне деньги, а я передаю ему прямоугольную черную сумку «Адидас» размером с маленькое предплечье или большой член. Мой партнер берет ее, даже не посмотрев, что в ней — для этого он слишком хорошо воспитан. Мы заказываем чай. Я позволяю ему рассказать кое-что о своих делах — кое-что одинаково скучное для нас обоих, а потом у меня появляется впечатление, что он хочет сказать мне кое-что еще, а возможно, и выпить пивка, расслабиться, стянуть с себя маску и даже ботинки, и — кто знает? — может быть, попеть старых песен, потому что новых песен с каждым днем появляется все меньше. Посему я предлагаю ему избавиться от его головорезов и устроить прогулку по караоке-барам Сукумиты. Мой друг просит у меня прощения за головорезов, а затем отсылает их по одному, с той же галантностью, с какой он мне их представлял. Мы уходим с рынка, минуя десять или двенадцать миллионов погребальных венков, и букетов, и цветов для подношений богам, и бус, и плащей, и украшений, которые тайские боксеры надевают до и после каждой схватки.
— Меня зовут Феунанг.
Произнеся свое имя, Феунанг садится в огромный белый лимузин. Я усаживаюсь следом за ним, и не знаю почему, но у меня возникает впечатление, что моего имени он слышать не хочет.
Вверх и вниз по Сукумите, оставляя по сторонам караоке и печальные порношоу, Рussу Smoking, Рussу Рing Рong, поднятие бананов и забавную толстушку, которая пишет своей киской на школьной доске «WЕLСОМЕ» (Рussу Writing).
Мы решаем зайти в один из двухсот стрип-баров на плазе Нана; уличные девчонки пытаются уцепиться за Феунанга, но Феунанг проходит между ними, словно призрак.
В танцзале не так уж много народу, поэтому почти все девочки танцуют вокруг нашего столика: филиппинки, таиландки, вьетнамки, — все чересчур смазливые и все чересчур далеко уехавшие из дому. Феунанг заказывает бутылку «Клико». В молчании пьем шампанское. Феунанг грустит, я доволен, потому что предполагаю, что платить будет он и потому что давно не пил шампанского. Разумеется, нельзя точно сказать, как давно: дни исчезают без остатка, поглощенные стершейся памятью. По временам остается только ощущение, что я был, что я пил и что я смотрел. Как постоянное дежа-вю. Но вернемся к Феунангу: у него проблемы, его собственные проблемы, и пока я гляжу на его бледное, даже слишком бледное для таиландца лицо, во мне растет ощущение, что, быть может, я закончу ночь в его постели, а также ощущение, что, быть может, мне это понравится.
Допускаю, что мы могли спать вместе и когда-то раньше.
— Не думаю, — говорит Феунанг.
Хотя знать это наверняка невозможно.
Я просыпаюсь на огромной белой кровати с балдахином и москитной сеткой, в громадной комнате тоже белой, с прозрачной стеной, через которую виден весь Бангкок или, по крайней мере, много Бангкока, на последнем этаже «Гем Тауэре» — самой высокой башни на рынке драгоценностей.
К. Л. Крумпер.
Имя возникает у меня в голове.
Возвращайся.
Сообщение тоже возникает у меня в голове. Потом и то и другое так же легко пропадает. Феунанга рядом со мной нет, он в другой комнате. Он голый, разговаривает со своей матерью. Когда я подхожу к двери, Феунанг приглашает меня войти.
— Давай заходи, может быть, она захочет с тобой познакомиться.
Прекрасно. Но сначала я надену штаны — никто ведь не знакомится с матерями, тряся яйцами. И есть еще одна небольшая проблема. Мать Феунанга умерла.
— Он спал со мной, мама. Он очень хороший мальчик.
— Это всегда проверяется по глазам. Подойди поближе, не бойся.
Я не боюсь, но действительно волнуюсь. Мне приходилось слышать о программах реинкарнации, Но, думаю, сам я такого никогда не видел. Программы реинкарнации разрабатываются исходя из миллиона данных и примеров реакции живого человека. Когда кто-нибудь боится смерти — а боимся ее, видимо, мы все, — так вот, когда кто-нибудь боится смерти и имеет достаточно денег, чтобы расплатиться за одну из таких программ, для него изготовляют бесчисленное множество снимков памяти, шаблонов поведения, записок, дневников, графологических проб, исследований нервной системы фотографий, анализов, воспоминаний, домашних видеозаписей и всякого такого. На основе этого материала создается программа, способная заменить любимого человека после его смерти. Как одна из этих шахматных машинок, что навсегда покончили с русскими чемпионами. Программа реинкарнации порождает естественные человеческие реакции, основываясь на инстинктах, воспоминаниях, генетических кодах и тому подобной хренотени, в которой я не разбираюсь, но получается нечто вроде жизни после смерти — не для тех, кто нас покинул (этим все программы уже по фигу), но для тех, кто остался.
Вот такой способ не расставаться с любимыми существами или, в случае серьезных фирм, способ и в дальнейшем рассчитывать на блестящие решения тех, чьи мозги принципиально незаменимы.
Говорят, что есть большие корпорации, которыми годами продолжают управлять мертвые финансисты, говорят также, что есть такие президенты компаний, которые пользуются советами программ реинкарнации своих великих предшественников. А еще я слышал, что мертвый танцовщик возглавляет оперный театр в Париже. Разумеется, это незаконно, и, разумеется, удостовериться в этом нет никакой возможности. По закону программой может пользоваться только прямой родственник, первоначальный заказчик программы; идентичность пользователя проверяется по радужной оболочке глаза. Конечно, по закону мне полагалось бы торговать безопасными порциями сокращения памяти, а не выдергивать ее у людей с корнем.
Что касается матери Феунанга, бедняжка помещается в черно-белом мониторе, похожем на мониторы охранников в магазинах «7-11».
— Это всего лишь искусственный образ, — говорит мать Феунанга. Она замечательно хороша собой, хоть и мертвая.
