И после всего этого чем виноват Оливье, если леди Дункан упорно желала их сближения? Разве он виноват, что эти дамы попали на его аэроплан? Не оказал ли он, напротив, им рыцарской любезности? Не должна ли она чувствовать глубокую благодарность к нему, вместо такого высокомерного обращения? Разве не по его милости есть у ней надежда вовремя попасть к своему отцу?.. Разве не низко и не позорно с ее стороны валить на голову капитана «Галлии» неприятности, которые причиняет ей мать? Да и мать ее, разве она поступала так не из желания сделать счастливой свою дочь?

В таком роде были мысли Этель, постепенно меняя ее высокомерное поведение на более кроткое.

Проникшись гуманными чувствами, прекрасная Этель могла восхищаться, как другие, необыкновенным зрелищем.

— Это действительно чудесно, — говорила Мюриель. — Я никогда ничего подобного не видела!

— Это само собой понятно, мисс Мюриель, — сказал лорд Темпль тенденциозно, — мы, без сомнения, первые видим предметы с такой высоты!

— Ах! — вздохнула мистрис Петтибон, с глубоким сожалением, — как жаль!.. Как жаль!.. Я никогда не утешусь тем, что такой чудный аэроплан не был изобретен американцем! Петтибон, отчего это происходит, что вы об этом никогда не думали?

— Душа моя! — воскликнул смущенный Петтибон.

— Да… это позорно!.. Если бы я была мужчиной, и особенно американским гражданином, — продолжала мистрис Петтибон, выпрямляя свой хрупкий стан, — то ручаюсь вам, я бы не допустила какую-нибудь пешку перещеголять себя в этом деле!

— Но, дорогая подруга!.. Если капитан вас услышит!..

—Можете говорить, что вам угодно, только это изобретение по праву должно принадлежать Америке!

—Если мне позволено высказать мнение, противоположное мнению этой дамы, —сказал лорд Темпль, видимо, затронутый за живое такими претензиями, — то я сказал бы, что Англия, как страна старейшая, и, смею добавить, более цивилизованная, имела неотъемлемое право открыть воздухоплавание…

— Вы так думаете, милорд? А отечество Франклина, Эдисона?

— Отечеством Франклина, мадам, — его родиной, тем не менее, была Англия, к которой он имел честь принадлежать, когда сделал свои знаменитые открытия!

Мистрис Петтибон встала.

— Мы смотрим на провозглашение независимости, как на величайший политический акт в истории, лорд Темпль! — сказала она.

— Это был не больше, как простой бунт. Когда ваше несчастное отечество насильственным образом отделялось от нас…

— Несчастное! Так это несчастье в ваших глазах быть свободным? О! Не нам нужно говорить теперь эти вещи, милорд! Приберегите эти правила для англичан! В ваших интересах, чтобы они продолжали считать счастье в рабстве!..

— В рабстве!.. Сударыня!..

— Да, сударь, я твердо стою на этом выражении!

— Сударыня!

— Сударь!

Мюриель смеялась, слушая двух противников. Но лорд Эртон, беспокоясь за оборот, который принимал разговор, счел нужным дать ему другое направление.

— Посмотрите! — воскликнул он, — не луна ли это восходит там, внизу?

— А почему же это не может быть луной? — спросила нервно мистрис Петтибон. — Разве по вечерам у нас над головой выходит какое-нибудь другое светило?

— Действительно, — ответил смущенный лорд Эртон. — Я выразился плохо, нужно было сказать: посмотрите, вот восходит луна!

— Само собой понятно, потому что теперь время ее восхода, — ответила сухо мистрис Петтибон. — Благодарю, сухарь, я сама могу поставить чашку, — добавила она, отворачиваясь от лорда Эртона, который поспешил было к ней, чтобы освободить ее от чашки.

Она удалилась с презрительным видом и принялась ходить взад и вперед по палубе. Петтибон еще при начале схватки встал и незаметно исчез. Несколько минут лорд Темпль оставался погруженным в молчаливое негодование, пока, наконец, опять получил способность говорить.

— Весьма прискорбно, — начал он обычным величественным тоном, — что такая особа, так щедро одаренная природой, — уроженка Америки. Да, и несомненно, что только этой печальной случайности можно приписать этот недостаток вежливости, это ужасное отсутствие мягкости в манерах! Если бы эта дама имела счастье родиться в Англии, то, без всякого сомнения, она была бы украшением своего пола!

Лорд Эртон поспешил присоединиться к мнению своей модели, — ловкий маневр, которым он мог вернуть себе снисходительность благородного лорда. Что касается Мюриель, то, находя, что беседа начинает принимать несносный характер, она встала с места и пошла исследовать все закоулки палубы.

Блеск ночи усиливался с минуты на минуту. Небо теперь покрылось точно звездной пылью. Очень скоро, чтобы усилить очарование этой весенней ночи, взошла луна в первой четверти и залила жемчужным светом палубу аэроплана; каждый предмет резко обозначился, бросая сильную тень, которая была похожа на рисунок тушью. Серебристый луч упал на воду Адриатического моря и засверкал в его темной лазури, разливаясь на далекое пространство. Нельзя себе представить ничего более очаровательного, как это море с птичьего полета, разрезанное светлым лучом на две черные ленты, уходящие вдаль: одна — у берегов Италии, другая — у берегов Истрии.

Аэроплан летел довольно близко от земли, и можно было различать густые леса, а иногда и дома.

Этель потеряла всякое самообладание при этом волшебном зрелище и не могла удержаться от восторженного восклицания.

—Очень любопытно!.. Очень любопытно! —соизволил сказать лорд Темпль.

— Знаете ли, лорд Темпль, что только в первый раз я верю книгам по географии! Когда я была маленькой, я была положительно несчастна от того, что не могла поверить, что земли были такими, как их рисовали на картах. Почему мы знаем, что это правда? — спрашивала я, — ведь никто этого не видел! Мне говорили, что карты составлены на основании геометрии и научных записок, но я не соглашалась. Но теперь я в этом убедилась своими собственными глазами. Италия действительно имеет форму сапога! Господин Дерош, — прибавила она, грациозно оборачиваясь к Оливье, который уже возвратился, — сколько времени вы полагаете идти вдоль Адриатического моря?

— До утра, мадемуазель! Я рассчитываю к часу ночи быть над Отрантским проливом.

— И, без сомнения, вы рассчитываете пробыть на своем посту всю ночь? Вы не хотите ничего потерять из этого чудного зрелища?

— Оно, значит, чудно? — сказал Оливье лукаво. — А я думал, что вы не найдете ничего прекрасного в этот вечер!

— Самое скверное настроение не может устоять перед всем этим! — сказала Этель, протягивая руку к горизонту. — Какое спокойствие! Какая торжественная тишина! Кто может оставаться злым перед такой картиной? Я вам очень благодарна, что вы пришли за мной, мосье Дерош! — прибавила она тихо, немного наклоняя голову.

— Ах!.. Вы знаете хорошо, что это я сделал изэгоизма! —воскликнул живо Оливье. — Разве эта не сравнимая ни с чем картина не показалась бы мне в тысячу раз прекраснее в вашем присутствии!

В эту минуту вдруг появился позади молодых людей комиссар судна с растрепанными волосами.

— Капитан! — произнес он глухим голосом. Оливье резко повернулся.

— В чем дело? — спросил он с некоторым нетерпением.

— Капитан!.. Два слова!.. Мне надо поговорить с вами.

— Сейчас?

— Нет, капитан, сию минуту, прошу вас!.. На судне происходят ужасные вещи!

— Ах, Боже мой! — вскрикнула Этель испуганно.

— Что вы хотите сказать, господин Петтибон? Что происходит? Один из людей экипажа нарушил устав?

— Нет, капитан… не это… но я не могу сказать здесь…

— Простите, мисс Дункан, я сейчас вернусь, — сказал Оливье нетерпеливо. И, отойдя на несколько шагов, он воскликнул с досадой:

— Скажете ли вы наконец, в чем дело?

Вместо всякого ответа Петтибон поднял руки к небу, между тем, как его лицо выражало глубокую тоску.

— Если бы мне сказали, — бормотал он жалобным голосом, — если бы это утверждал мой верный друг, я бы едва ли поверил. Когда же я увидел сам, своими собственными глазами, увидел то зрелище, я думал, что схожу с ума… Да, капитан, я способен был сойти с ума от малейшего толчка…