Вы не можете себе вообразить аппетита, который появляется после восьмичасового настоящего труда! Менее чем в три минуты все исчезает. После чего все идут наверх курить трубки. Это час общего довольства; и капитан, который знает свое дело, выбирает это время для того, чтобы навестить экипаж, а если он в хорошем настроении, то, смотря, как мы едим, говорит: «Кушайте, сердечные, кушайте! Я сам потолстею, видя у вас такой аппетит!»

Не правда ли, какое чудесное поощрение?

Не думайте поэтому, дорогая мама, что я, посещая экипаж, забываю моего славного негра или свои обязанности кочегара. Я для посещений пользуюсь только досугом, а самое светлое для меня время проходит в машинном отделении. Что касается моего негра, то это — наилучший товарищ на земле; с тех пор, как я узнал, я разделяю мнение Петтибона о превосходстве черной расы, — а вы знаете, что для того, чтобы я мог разделять его мнение, мне нужно было доказать его справедливость».

Боб не рассказал матери маленького приключения, почти трагического, благодаря которому его дружба с Эндимионом была окончательно скреплена.

Три дня спустя после выхода из Лондона, когда пароход входил в пролив Скагеррак, поднялся сильный юго-западный ветер. Распустив паруса, корабль делал десять узлов в час, вследствие чего машина была остановлена и огонь затушен. Кочегары, пользуясь досугом, вышли на палубу подышать воздухом; здесь они, от нечего делать, глядели вдаль, стараясь различить на севере берега Швеции, а в противоположном направлении берега Дании. Их бездействие показалось оскорбительным одному матросу, по имени Малькольм, который, проходя мимо негра, толкнул его два раза.

— Долго ли этот дармоед будет заслонять здесь дорогу? — сказал он грубо, вместо того, чтобы извиниться. — Если бы каждый сидел на своем месте, дело бы шло как следует!

— Мое место здесь, когда печь не топится! — сказал Эндимион, не двигаясь.

Малькольм ответил новым оскорблением; началась ссора, посыпались удары. Тотчас же толпа любопытных образовала круг около бойцов. Основание большой мачты скрывало их так же, как и круг стоящих, от взоров офицера, который прогуливался сзади по палубе.

Эндимион был страшный боец, с мускулистыми руками и огромными кулаками, высокого роста, с кошачьей гибкостью своей расы. Но и Малькольм, невысокий и коренастый, почти с четырехугольным туловищем, сидящим на толстых ногах, как на столбах, был известный боксер. Это он и доказал с первой схватки, повалив на землю своего противника двумя ударами, — один пришелся выше правого уха, а другой под ложечку.

Все это произошло так быстро, что Боб не успел вмешаться. Прежде чем он подоспел к месту битвы, Эндимион уже лежал на палубе, сваленный двумя ужасными ударами. Его избитое лицо глубоко тронуло Боба.

— То, что вы сделали, не доказывает вашего ума, — сказал он Малькольму в минуту гнева. — Ясно только, что вы хорошо изучили бокс, в то время как Эндимион не знает даже основных правил!..

— А вы знаете эти основные правила? — спросил Малькольм насмешливо. — Если вы нуждаетесь в уроке, я вам дам его, когда пожелаете, милый господин!

— Это, может быть, не так легко, как вы воображаете! — возразил Боб, который был одним из лучших учеников знаменитого Кребба, учителя модного кулачного боя. — Предупреждаю вас, что я два года учился кулачному бою.

— Ну, так покажите-ка свои два года ученья, и мы превратим вас в начинку для пирога! — презрительно проговорил Малькольм, становясь в классическую позу боксера, крепко упираясь на ноги, с выгнутым станом и двумя кулаками, выставленным вперед.

Одним взмахом руки Боб освободился от шапки и стал в выжидательную позу. Круг зрителей расширился.

На этот раз оба бойца были одинакового достоинства по знанию «благородного искусства самозащиты». Это видно было по их блестящей тактике.

Они дотрагивались друг до друга, нападали, поворачивались один вокруг другого, не допуская ни одного направленного удара. Каждый раз кулак нападающего встречал, как щит, руку другого. Малькольм был более сильный и устойчивый на своих широких ногах, но Боб зато более легок и ловок, более богат знанием хитрых уверток и ударов.

В продолжение трех минут они боролись без результатов. Оба едва переводили дыхание, и зрители хотели уже вмешаться, чтобы, по обычаю, отложить бой, когда Боб внезапным скачком бросился в последний раз на противника, схватил его голову под левую подмышку, и вдруг двумя ударами, хорошо направленными в лицо, ослепил ему глаза, по всем правилам искусства.

Малькольм хотел отразить страшным ударом с размаху в челюсть Боба, но в эту минуту, сразу выпущенный из-под мышки Боба, потерял равновесие, голова его закружилась, и он упал, совсем ослепленный…

— Я получил расчет! — сказал он лаконично.

Все закричали «браво» победителю, иные жали руки побежденному, согласно этикету, и каждый теперь занялся только обмыванием ран.

Малькольм пробыл в больнице восемь дней, прежде чем мог приняться за работу. Эндимион же полежал только несколько часов.

Что касается Боба, то все, что он выиграл своей победой, кроме уважения и удивления всего экипажа, была только необходимость работать за двоих, когда пришло время разводить огонь…

Но зато он приобрел глубокую благодарность своего черного друга, которую тот выказывал разными способами.

Через день пароход бросил якорь у берегов Гётеборга. Он пробыл там не менее десяти дней, пока разгружался, а затем отправился в Ставангер, чтобы нагрузиться лесом в Норвегии, и только через шесть недель мог возвратиться в Лондон.

Этого первого опыта для Боба было достаточно, чтобы понять обязанности кочегара и, сверх того, много кой-чего из науки о мореплавании. Не будучи еще настоящим матросом, он мог уже предложить свои услуги и рассчитывать быть принятым на какой-нибудь другой корабль. Таким образом, он простился с капитаном Лоусоном и со своим другом Эндимионом, чтобы пуститься на поиски нового применения своих познаний.

Интерес, который долгое время возбуждали поступки и дела Оливье Дероша, возрос до высшей степени, когда стали известны строгие меры, принятые им для участников путешествия.

И, как бывает в подобных случаях, чем труднее казалось попасть на «Галлию», тем большей честью считалось получить эту привилегию. Те люди, которые раньше и не думали о подобном путешествии, теперь явились тоже претендентами. Жизнь молодого изобретателя превратилась в ежедневную борьбу с кандидатами. Они останавливали его среди дороги и нападали со всех сторон.

Он не мог сделать ни одного шага, чтоб не наткнуться на просителя, не мог прочесть ни одного письма, не найдя там просьбы. Купцы, журналисты, ученые путешественники или простые туристы — все находили самые основательные причины, чтобы быть предпочтенными, каждый из них уверял, что, участвуя в экспедиции, он увеличит ее успехи и значение.

Всем им Оливье отвечал одно и то же. «Обратитесь к мистеру Петтибону; я ему вручил все полномочия» Тогда шли к Петтибону, и он, как настоящий янки, испытывал большое удовольствие доставлять им неприятности. По мере того, как росло число просителей, его природная грубость превратилась в ярость. Ему доставляло удовольствие сначала слегка обнадежить, показать, что он добрый человек, немного грубый, но в глубине души вовсе не питающий зла и готовый выслушать основательные рассуждения. Проситель высказывался. К концу беседы, когда посетитель уже мечтал о прекрасных рубинах, о гинеях, которые у него будут… вдруг — трах! Все рушилось! Маска падала; произносилось роковое слово:

— Невозможно, дорогой господин!

— Как? Что? — восклицал уничтоженный и сбитый с толку посетитель.

— Нет места!

— Но вы сейчас только говорили…

— Что же я говорил? Что был бы в восторге взять вас, если бы это было возможно. Я и повторяю это еще раз…

В конце концов проситель уходил взбешенный. Весь Лондон заговорил о такой наглости.