Старый тевтон вовсе не был ни так глух и ни так рассеян, как это все воображали.

Напротив, он имел способности все видеть не глядя, слушать так, что никто не замечал, подслушать под дверями и скользнуть украдкой глазами по чужому письму; он даже способен был употребить насилие, если это было нужно. И своими особенными преимуществами он воспользовался для блага своей родины, а потому решил, что если его систематически будут отстранять от всех открытий в предприятии, он, во всяком случае, собственными усилиями вырвет себе там львиную долю.

Большое несчастье, что его не хотели брать. Он напрасно старался смягчить сердце Петтибона. Напрасно он уверял в дружбе, в симпатиях, которые связывают американцев и немцев.

— Эти две нации должны всегда идти рука об руку, господин Петтибон, потому что им принадлежит будущее; это нации хищные и не подверженные пустым сентиментальностям!

— Вот именно поэтому я и не стану вас больше слушать! — сказал несговорчивый янки. — До приятного свидания, милый господин, а со временем я не откажусь от чести воспользоваться вашими симпатиями и друг мой.

Но ученый вовсе не хотел сдаваться. Упрямство бульдога, когда он запустил зубы в кусок, было характерной чертой его, и эта черта скрывалась под его всклокоченными волосами и щетинистыми бровями, под видом доброго человека, известного своей рассеянностью.

На настойчивые требования лорда Темпля Оливье Дерош ответил не простым отказом, что нет места, как говорилось всем просителям.

— Даю вам слово, — сказал ему Дерош, — я не имею права решающего голоса в этом деле, так как передал в руки Петтибона все полномочия и взять их назад не могу. Такое решение с моей стороны не безрассудство, верьте мне. Аэроплан может выдержать только известное количество пассажиров. Допустим, что в крайнем случае туда можно будет поместить еще с полдюжины; желающих же не меньше сотни. Кому отдать предпочтение? По-моему, все имеют на это одинаковое право. И вот я вынужден был пригласить эксперта, хотя, соглашаюсь, и не особенно привлекательного, и поручить ему составить экипаж. И не скрою от вас, я вовсе не сержусь, что мой цербер отказывает этой толпе ненужных просителей… Но вы, если бы вы благосклонно согласились выбрать время и поговорить с ним, я был бы очень счастлив…

Вооруженный этим уверением и словом Дероша, лорд Темпль решился перенести свою благородную особу на Оксфордскую улицу, которая видела столько изгнанных. Петтибон, как говорили, вошел во вкус в искусстве издеваться и грубить. Велика была его радость, когда он увидел у себя лорда Темпля и прочел на его величайшей физиономии уверенность в том, что все должно преклоняться перед ним; резоны, достаточные для других, для него не имели значения; перед ним должны были падать все барьеры. Петтибон доставил себе большое удовольствие, сбивая эти столь драгоценные убеждения.

— Нет места! Нечего и думать! Не на что надеяться!

Даже быть пэром Англии в этом случае не представляет выгоды. Самый ничтожный негритенок имеет больше преимуществ, чем вся Верхняя палата! Лорд Темпль удалился, глубоко возмущенный и оскорбленный, между т ем как янки, в восторге от этого дня, ушел из своей конторы потирая руки.

Он был доволен своим поведением и спешил домой, чтобы рассказать жене о таком прекрасном происшествии. Ведь он преподнес «Джону Булю» отличную пилюлю, которую тот скушал. Наверное, рассказ этот очень позабавит мистрис Петтибон.

Всем известна закоренелая ненависть между гражданами Соединенных Штатов и их благородными братьями Старого Света. Целый век их свободного существования не мог погасить эту злобу; через океан они обменивались едкими шутками, колкими словами и даже прямыми оскорблениями. «Джон Буль» не пропускал случая кольнуть своего двоюродного брата тем, что он выскочка; пользовался всяким поводом, чтобы посмеяться над его языком, акцентом и подчеркнуть его грубость.

Что касается брата «Джонатана», для него было вполне довольно убеждения в своей силе и сознания, что противник побежден, а потому он всегда готов был показать зубы при малейшем вызове и даже без него. Вот почему мистер Петтибон, направляясь к своему жилищу на улице Гарлей, испытывал величайшее удовольствие в уверенности, что найдет там благосклонных слушателей прекрасной истории. Между тем, по мере того, как ужасный комиссар судна приближался к своему дому, в нем и даже в его походке стала замечаться особенная перемена. Как велико было бы удивление лорда Темпля, Боба Рютвена и других жертв Петтибона, если бы они увидели его спустя полчаса в салоне мистрис Петтибон.

Его более чем небрежный костюм был заменен вечерним безукоризненным туалетом; его властный и грубый тон превратился в нежный и мягкий; на его отталкивающем лице появилась сладкая улыбка; словом, он превратился вдруг в ручного тигра. Что было причиной этого чуда? Если бы вздумали поискать объяснения такой перемены в лице мистрис Петтибон, то были бы совершенно сбиты с толку. В отличие от многих других укротителей, в ней, напротив, не было ничего грозного. Это была особа среднего роста, скорее маленького, с правильными чертами лица, прямым и красивым носом; ее серые глаза глядели прямо в лицо говорящему; тонкая, изящная, с нежным голосом, она в произношении совершенно не употребляла американских оборотов, и не слышно было в ее произношении особенного акцента и даже слегка носовых звуков. В общем, вид у нее был скромный, но в то же время уверенный и грациозный. Если она скрывала под бархатными лапками железные когти, то скрывала их очень хорошо. Сели за стол.

— Что нового? — спросила мистрис Петтибон серьезным, деловым тоном.

В ответ на это мистер Петтибон стал подробно излагать происшествия этого дня, не пропуская ничего, особенно что касалось предполагаемого запуска аэроплана, и все это он передавал таким заискивающим тоном, точно школьник, желающий получить одобрение своей матери; свой рапорт он окончил рассказом в юмористическом духе о разговоре с лордом Темплем. Но, увы! Рассказ его не произвел ожидаемого впечатления.

Мистрис Петтибон далеко не развеселилась от его грубых шуток, а напротив, со строгим видом выразила полное неодобрение. Мистер Петтибон молчал, ожидая, пока она закончит.

— В заключение скажу вам, вы отказали в просьбе вполне законной, так как она опиралась на слово мистера Дероша, и сделали это очень грубо. Двойная глупость!

— Дорогая моя!..

— Двойная глупость, говорю вам и не отступлюсь от своих слов. И затем, во-первых, — сколько раз я вам повторяла, что это очень странный способ доказывать ваше превосходство перед англичанами, выставляя на показ при всяком удобном случае свою врожденную грубость. Откажите вы вежливо, сделайте так, как подобает цивилизованному человеку!.. А во-вторых, в данном случае даже нельзя было отказывать!

— Это почему?

— Лорду Темплю нужно было дать место, которое он просил на аэроплане. Скажу больше: необходимо дать ему место!

— Мэри-Анна!.. Что вы говорите! — воскликнул Петтибон испуганно. — Но это невозможно!

— Невозможно? Почему так?

— Ведь я отказал решительно, бесповоротно…

— И грубо! Мы это знаем. Загладьте свою вину, и чем скорее, тем лучше!

— Я! Чтоб я извинялся перед англичанином!

— Если вы виноваты, то будет низостью не сознаться в этом!

— Но, Мэри-Анна, устав! — воскликнул несчастный Петтибон.

— За кого вы меня принимаете? Неужели вы воображаете, что мне можно рассказывать подобный вздор?

— Но он формальный!

— Оставьте это другим!

— Так нет места!

— Оно найдется!

— Все скажут, что я сам не знаю, чего хочу!

Мистрис Петтибон слегка улыбнулась, что, вероятно, означало: и будут не вполне неправы. Но сказала только:

— К чему беспокоиться о мнении глупцов, и, кроме того, я этого требую… Вы понимаете?

Перед этой магической формулой, которую она употребляла только в важных случаях, несчастный уступил.

— Очень хорошо, — сказал он покорно, — но, по крайней мере, Мэри, вы объясните мне ваши резоны?