Через полчаса я понял, что потерял его: осмотр балконов, соседних комнат, пожарных выходов и улицы внизу ничего не дал. Я спустился в бар и выпил бренди. Греческое «метакса». Чувство стыда от собственной слабости сменилось злостью, но тут же отыскалось оправдание: мозг превратил тело в живую мишень, когда втолкнул его в номер (я не верю в случайные аварии электропроводки в отелях, где я останавливаюсь), а раны от взрыва гранаты были еще совсем свежие и поэтому сама мысль о добавочной порции страданий и боли заставила тело съежиться от страха.
Проклятая физиология брала свое: организм восстал и требовал сна, с бренди или без. Я решил позвонить Ломану, — он был на месте, — и сказал, что за мной снова приходили, после чего поднялся наверх, стащил с кровати одеяло и заперся в ванной.
И вырубился, как предохранитель.
На следующий день пришлось туго. Они хотели оставить меня в госпитале под наблюдением. Я пришел туда на перевязку, и дело кончилось скандалом. Проблемы возникли не с врачами и не с персоналом, они сделали, что могли, койка мне была выделена, а если я предпочитал шляться по городу, наплевав на швы и бинты, то это, считали они, мое дело. Сложность заключалась в том, что госпиталь был в ведении полиции, а полиция знала, что я работал по делу о похищении, и они отчаянно искали, за что бы зацепиться, — район склада с воздушными змеями находился под ястребиным оком полковника Рамина; махать кулаками после драки для полиции типично, но довольно об этом.
Плотно сотканный сарабури, как губка, поглотил все пять выстрелов, использование глушителя снизило убойную силу, и в результате никаких следов на мне не осталось. Если бы медсестра увидела новое ранение — в особенности пулевое, — она бы составила рапорт и Рамин тогда уж наверняка накинул бы на меня смирительную рубашку.
Чтобы выпутаться из скандала, пришлось посылать за Ломаном. Он помог. Уже сидя в машине, он взглянул на меня и спросил:
— Сколько ты так думаешь продержаться?
— Пока не выдадут местонахождение.
— Или пока ты не начнешь терять разумную осторожность.
— Еще не начал.
— Я думаю, тебя пора выводить.
— Ради Христа, Ломан! Ты не станешь меня останавливать! У нас последний шанс.
Он продолжал смотреть на меня, и мне это надоело.
— Я несу ответственность за тебя, Квиллер. И твое состояние внушает мне опасения. Еще самая малость — и ни психологически, ни тем более физически продолжать работать ты не сможешь.
Ломан нарочно говорил не по-английски, и это меня раздражало еще больше.
— Послушай. Выгляжу я сейчас действительно, как высохшая коровья лепешка на лугу, но ни на что другое в такой ситуации я и не могу походить, ты знаешь. Вывести меня — все равно что поставить на операции жирный крест.
Но он мог это сделать, и от этого мне было не по себе. Ломан не любил допускать агента до красного сектора. Типичный гувернер, мать его. Я сказал:
— Я сейчас, как наживка, правильно? Такова наша тактика. И не начинай прикрывать зад, когда дело еще, похоже, может выгореть.
Потом я отправился в отель под предлогом, что хочу поспать. Ломану было известно, что Эм-Ай-6 по-прежнему дежурят, что Винии я не видел, иначе сказал бы ей, чтобы она немедленно сняла прикрытие. Все это становилось слишком опасно для нее.
Ломан уехал в посольство, я же взял свой «тип Е» и перегнал его на площадку за отелем. Куо и его люди знали об автомобиле, но нахально напоминать им о нем я не хотел. Затем я обошел весь район пешком, и ничего не случилось. Я дошел до посольства, вернулся, не раз давая им легкую возможность разделаться со мной, но делал это не безрассудно, я проверял и перепроверял прилегающую территорию на случай, если они промахнутся и я попробую за ними увязаться. Пустой номер.
О неудаче с гранатой они пронюхали довольно быстро и послали человека в «Пакчонг», как только я вышел из госпиталя; но сейчас медлили и это не могло не настораживать. Вероятно, они готовили последнюю атаку, последний прорыв, ибо времени на меня уже почти не оставалось.
Ломан говорил — сорок восемь часов. Половина из них уже прошла. А пока я бесполезно слонялся по улицам Бангкока, где-то над Ближним Востоком уже летел самолет, в котором между двумя охранниками из лондонской спецслужбы сидел Хуанг Ксиунг Ли, и все они направлялись к китайской границе. Телеграфные линии разрывались от кодированных сигналов — в переговорах уточнялись последние детали процедуры обмена пленниками.
После обеда я принял решение увеличить риск. Я рассуждал так: люди Куо сейчас слишком заняты приготовлениями к последнему броску и на сведение счетов со мной выделят не более одного человека, точнее, уже выделили. Ясно, что этот человек не может быть одинаково ловок во всех отношениях; будучи первоклассным снайпером, он не владеет в достаточной степени навыками слежки и статического наблюдения. Он, должно быть, терял меня уже не раз и не два, пока пытался подыскать подходящую для выстрела позицию: такую, с которой бы мог уйти, не поднимая по тревоге полицейские патрули.
Если сравнить пешехода с автомобилем, то последний представляет из себя куда более заметный объект. Я сел в «тип Е» и поехал в посольство. Оставив машину под знаком, там, где обычно паркуется «хамбер-империал» посла, я провел в посольстве минут десять, затем вышел, быстрее обычного сбежал по ступенькам и проверил двери, окна, а также автомобили рядом.
Мне до боли хотелось услышать и ощутить их выстрел, нервы наткнулись, как тетива — вот он, звук, пуля впивается в мясо, на языке вкус крови…
Улица выглядела вполне спокойно.
Вдоль по Плерн-Чит, поворот на Витхайу, через Люмпини на юг — не торопиться, следить в зеркало, у светофора подождать, ну что же ты, вот же возможность, через каждые пятьдесят ярдов. На Раме IV — столпотворение, на подъезде к Линк-роуд пробка. Откуда столько транспорта? Солнце начинало опускаться, жара ослабевала. Фасады зданий походили на цветные картины.
Гудение моторов действовало усыпляюще, солнце, играющее на стекле, завораживало. Каменный каньон улицы заполняла лилово-розовая пелена выхлопных газов. Пробка рассосалась, я переключился с первой на вторую и, держась в полосе ограниченной скорости, медленно продвигался на свободное пространство. И вдруг рядом раздался слабый звон треснувшего стекла — в машине разбилось что-то очень тонкое и что-то блеснуло — но это не выстрел.
Горло перехватило, диафрагма сжалась, руки машинально удерживали автомобиль на прямой, из глаз потекли слезы, легкие расширились, требуя кислорода, но не получали его — горло сдавила судорога, и я уже знал, что кислорода нет и не будет, потому что есть только бесцветный газообразный цианид, быстродействующий и смертельный C 2N 2— тот, которым фашисты травили евреев. Эффективнее газа у них не было.
Скрежет металла, чей-то крик, переднее колесо подпрыгнуло на бордюре, одной рукой я открыл дверь, второй вцепился в рукоятку ручного тормоза, заставляя, машину остановиться. На асфальте остались черные следы.
Согнувшись пополам на тротуаре, ничего не видя из-за слез, обхватив руками живот, с первыми глотками чистого воздуха в обожженной гортани, изо всех сил пробуя встать… бесполезно… приторный запах миндаля от одежды…
Какие-то люди… собрались и разговаривают… Стало дурно… хорошо хоть столб… позвонить… доктор а… ехал тихо… почти сшиб…
Я переполз так, чтобы быть между ними и открытым окном автомобиля — подходить слишком близко было небезопасно.
Даже шепот причинял боль.
— Все в порядке. Пожалуйста, расходитесь. Мне лучше. Уходите, прошу вас. — Слезы струились ручьем и делали изображения людей размытыми; женщина оттащила ребенка, мужчина подбадривающе кивнул и помог встать. — Расходитесь, пожалуйста… я в порядке.
Воздух с хрипом проникал в легкие, шумно выходил обратно, и легкие требовательно расширялись снова. Организм справился, тело выстояло. Но главное — мозг, вот что не должно подвести. У нас получилось; трюк удался, и теперь я знал, где они. Я понял, где они спрятались. Эти сукины засранцы себя выдали, слышишь, Ломан?
