В ноябре 1951 года, стремясь любой ценой приобрести новых друзей, Перон пригласил шестьдесят американских сенаторов посетить Аргентину. Он рассчитывал таким образом придать больший вес своей персоне теперь, когда Эвита освободила трон. А гвоздем освобождения Перона, ускользающего из-под гигантской, удушающей тени своей ложной половины, стала церемония переименования провинции Эль-Чако в провинцию президента Перона.
Церемонию провели в декабре 1951 года, приурочив ее к весельям по поводу праздника Рождества. Эвита, отбиваясь от процедур, которые каждый раз отнимали у нее крохи жизни, решила взять дело в свои руки, притормозить лихорадочное стремление Перона обожествить свою персону, не встречая никакого противодействия. Она потребовала дать ей возможность говорить из своего кабинета в Фонде, чтобы доказать необходимость считаться с собой. Но врачи запретили Эвите передвигаться. Тогда она заявила в микрофон с постели:
— Женщины Аргентины, я говорю с вами из моего кабинета в Фонде…
Перон меньше, чем когда-либо, творил историю. Он не переставал представлять себя под кнутом Эвиты. Великие приступы ярости на манер Муссолини испытывала Эвита, а не он. А Эвита утратила свою магическую силу, превращавшую государственных мужей в мальчиков на побегушках. Она больше не наряжалась танцовщицей, чтобы казаться грациозной, раскованной и милой об руку с министром-гитаристом. Ее больше не интересовали антикварные драгоценности, царские меха… Осталась только собачка Негрита, скулившая рядом с кроватью. Родных Эвита оттолкнула, чтобы уничтожить воспоминания детства, проклятого другими детьми в Чивилькое и Хунине.
Богачи видели в ней артистку кабаре, которая сделала себе из народа вульгарное украшение. Даже не вставая с постели, она продолжала слыть и в Аргентине, и во всем мире героиней истории любви, не существовавшей ни одного дня, ни одного часа. Эвита не несла отдохновение воину, она сама стала постоянной войной для воина, жаждавшего покоя. Она пользовалась Пероном, как символом битвы. Эвита, служившая не подушкой для плоти, а бичом для нервов, понятия не имела, что такое чувственное удовольствие. Ее удовольствием была фотография во всю стену, во весь город… Править в паре с кем-то она не могла.
Вынужденная диета, которой Эвита подвергала себя в течение нескольких лет нищеты на задворках столицы, затем добровольная диета, которой она придерживалась, будучи президентшей, чтобы не превратиться в толстую матрону, какой стала ее мать в Хунине, в сочетании со сжигавшим Эвиту огнем, когда она стремилась к вершинам власти — все это усугубило тяжесть болезни, которая нацелилась теперь не на плоть, а на кости.
Тогда-то ее кровь и стала вдруг скудной. Хрупкое тело скрутила боль. Она шептала: «Я слишком слаба для стольких страданий…»
Однажды пальцы не удержали холодный стальной микрофон, отекшая рука свесилась с кровати, а собачка Негрита даже не успела лизнуть ее…
5
Решетчатые ворота перед резиденцией закрылись. Генерал Перон закончил смотр резервистов в день национального праздника 9 Июля. Отгремели последние военные марши, взорвались последние петарды. Садовники собирали сухие ветки у огромной виллы в центре почти пустынного парка.
В последний раз Эвита появилась на публике 4 июня. Она дрожала от холода в своем норковом манто. Три тысячи пятьсот храмов заполнились молящимися за нее. На Эвиту дождем лились слова, слова, лишенные смысла. На празднике 1 Мая она появилась с печатью болезни на лице. Эвита стояла рядом с мужем в открытой президентской машине и поднятием руки приветствовала народ.
В резиденции сквозь листву парка можно было разглядеть тусклый свет в окнах. Палата депутатов проголосовала за специальные кредиты для возведения памятника Эвите во всех больших городах. Она умирает, но ее агония чему-то служит. Такой трагический номер судьбы Эвита не может исполнять без аплодисментов. Ее страдание становится театром.
Аргентинская знать продолжает как ни в чем не бывало заниматься спортом, посещать концертные залы и ходить в гости не ради удовольствия, а как выполняют обязательную повинность, например, военную службу. Однако без Эвиты в Фонде царит паника. Исабель Эрнест, профсоюзная секретарша Эвиты, монотонно делится с иностранными журналистами своими воспоминаниями, как будто ее начальница уже мертва: «Эвита Перон никогда не соглашалась принять портфель министра, чтобы ни перед кем не отчитываться…» Непрерывно звонят телефоны. Фотографии и букеты цветов загромождают кабинеты. Но здесь нет Эвиты, чтобы дать указание унести их. Цветы скапливаются в Фонде, как на могиле.
Официальные сообщения противоречивы. Состояние больной то улучшается, то становится критическим. Непрерывные богослужения во спасение Эвиты поражают воображение. Ежедневные официальные извещения в начале июня становятся все короче. Никаких изменений. Ночь прошла спокойно. Но специалисты по раковым болезням — немцы, австрийцы, аргентинцы — постоянно проводят консилиумы. Они спорят, каждый раз говорят о каком-нибудь новом методе лечения. Появляется сообщение о том, что посол Франции отменил обычный праздник, который давал каждый год 14 июля для французской общины Буэнос-Айреса. О состоянии Эвиты продолжают судить по косвенным признакам: Перона сегодня нет в кабинете, улицы в центре города перекрыты.
22 июля конфедерация труда проводит мессу на открытом воздухе. Над большой площадью Республики идет дождь, и все программы радиовещания передают шелест дождя, перекрывающий слова отца Бенитеса, который читает проповедь: «Бог, выбрав Эву Перон, выбрал нас, потому что ее страдания — наши страдания». Раздается гром аплодисментов, как в Сенате, где единодушно решили сделать книгу Эвиты «Смысл моей жизни» обязательной для изучения в школе в соответствии с законом. По всей стране рабочие на десять минут прекратили работу, чтобы послушать мессу, проходящую под шум дождя.
Полиция тем временем защищает резиденцию от притока любопытных. Только министры могут пройти через полицейский заслон. Толпу продолжают держать в напряжении — Эвите то лучше, то хуже…
Все транспортные маршруты, ведущие к резиденции, окончательно перекрыты, чтобы «создать тишину» для Эвиты, как сообщает коммюнике. В это же время пресса публикует фотографию-призрак, на котором Эвита похожа на заключенную Аушвица. Светлая коса, свисающая со впалого плеча, потухшие глаза во ввалившихся глазницах, мертвенная улыбка.
Эта фотография была опубликована 16 июля. Орден Святого Мартина послужил наградой ее агонии. Говорили, что у Эвиты было при этом одно-единственное видение, возвращавшее ее на ферму в Чивилькое: куры бродили и клевали пол по всей комнате, на кровати, на ее руках.
У нее случались моменты чрезвычайной слабости, вызванные, так сказать, «балконной экзальтацией». Эвита так и не поняла природу своей болезни, потому что вопли толпы мешали ей осознавать действительность. Постоянное волнение преображало место действия, расширяло брешь. Эвиту раздирало одновременно и удовольствие, которое доставляла ей толпа, и физическая слабость.
Народ топчется на улице, с которой удалили шумный транспорт ради бывшей девушки из мюзик-холла. На втором этаже резиденции вдруг гаснет свет. Закрываются кафе, кинотеатры, вслед за ними театры. Публика рыдает на улицах. Все знаменитости, находящиеся на гастролях в Буэнос-Айресе, удаляются на цыпочках. Огни рампы погашены по приказу свыше.
Толпа вновь обретет свою Эвиту только на почтовых марках. Перед огромным портретом в двадцать часов двадцать пять минут погашены факелы толпы. Фехтовальщик, обосновавшийся в Каса Росада, остался один.
Повсюду Эвита. В самолетах, на окнах аэровокзала, под стеклом окошечек на почте, над расписаниями, на ветровых стеклах такси, на лесах строящихся зданий, по обе стороны от распятий в жилых домах и в конторах. Распутные женщины виснут на решетке ограды резиденции и плачут, призывая мертвую, словно хотят обнять ее.
6
В девять тридцать в саду президентской резиденции появляется процессия. Гроб несут Перон, Хуан Дуарте, секретарь министерства информации и глава Палаты депутатов.
