Старательный привратник Эспехо помчался на места, чтобы заменить одних руководителей другими. Тем временем полковник Кастро был отправлен в отставку и обвинен в предательстве, а железнодорожники, понимая, что прибавка ускользает из рук, принялись бастовать с новой силой. Поезда останавливались, и Эспехо в панике вернулся в Буэнос-Айрес с предложением ответить запугиванием на запугивание.

Стараясь застопорить адскую машину забастовки, Перон быстренько устроил банкет для оставшихся ему верными членов Союза железнодорожников. В заключительной речи он заявил, не упоминая ни о повышении заработной платы, ни о разрастающихся забастовках:

— Говорят, что я лжец и вор, а жена моя уродина… Вам судить!

Перона всегда обвиняли в лжи и воровстве, но никогда никому и в голову не пришло бы сказать, что Эвита уродлива. Объявляя ее уродиной, не мстил ли Перон исподтишка своей супруге или же помещал заведомо абсурдное утверждение рядом с двумя правдивыми высказываниями, касавшимися его самого, чтобы создать впечатление, будто все в целом лишено всякого основания?

Перон ушел с этого банкета 28 декабря с неизменно довольным видом, ставшим его лучшим оружием против судьбы. Он не мог представить себе, что когда-нибудь потеряет пост, на который был чудодейственно вознесен. Возможно, он мечтал об энергии и решимости Росаса, кровавого гаучо, который сто лет назад без зазрения совести расправлялся со своими врагами. Тогда на улицах продавцы фруктов созывали народ криками: «Прекрасные персики! Приходите взглянуть на прекрасные персики…» Снимая рогожу, прикрывавшую повозки, люди, ожидавшие увидеть добрые земные плоды, с ужасом замечали свежеотрезанные предыдущей ночью головы новых противников диктатора…

Перон, вознесенный на самый верх в тот момент, когда должен был пасть, отказывался верить в то, что его могут сбросить. Первое чудо должно было повлечь за собой другие чудеса, и все в его пользу…

Во второй половине января 1951 года железнодорожники, не получившие обещанного повышения, объявили всеобщую стачку. Тут же вмешалась полиция. Сотни железнодорожников были арестованы и брошены в тюрьмы. Две тысячи рабочих были уволены за бунт. Власти применили декрет 1948 года, объявлявший срочное привлечение железнодорожников к работе в принудительном порядке. Но поезда оставались на вокзалах, и ничто не трогалось с места, кроме беспокойных толп по обочинам железных дорог.

Эспехо потерпел неудачу в своей попытке заставить забастовщиков избрать новых руководителей профсоюзов. После новогодних праздников положение осложнилось до предела. Поскольку железнодорожников не остановили подарки Эвиты, власти решили применить силу. На помощь была призвана армия…

Хуан Дуарте с давних пор занимает должность секретаря президента Перона. По поручению сестры он наблюдает за Пероном, когда рядом нет Эвиты, бдительно следящей за маниакальными мегаизлишествами супруга. Когда Эвита устает от своей благотворительности, регулярной, как ежедневная гимнастика, когда она измотана контролем за олимпийскими жестами и великодушием диктатора, которому она постоянно внушает волю к победе, тогда она находит убежище в обществе своего брата Хуана.

Хуан похож на тех мужчин, которых она ценит и которые в изобилии ее окружают. Как правило, это сильные, властные с виду люди, но ими можно вертеть, как заблагорассудится, потому что на самом деле они слабы и пусты.

Обняв брата за шею, Эвита мечтательно шепчет:

— Неважно, если иной раз обо мне говорят плохо… Только дети меня и любят…

Она не упускает случая поцеловать детишек, которые постоянно вертятся у нее под ногами. Эва гладит детей по головкам, ее бриллианты часто запутываются в их волосах, и она терпеливо высвобождает свои кольца с помощью гребешка. Именно она провела закон, дающий незаконнорожденным детям равные права с законнорожденными в получении наследства, и закон, жестоко преследующий отцов семейств, производящих на свет детей на стороне.

— Давай, — говорит она, — съездим в деревню.

Эвита хочет увидеть своих сирот, убеждая себя в том, что они видят в ней мать, женщину. В своей новехонькой чистенькой деревне она чувствует себя как дома. Эвита создала грандиозную декорацию для своей, без сомнения, самой патетической роли. При этом ей кажется, что у нее именно такое сердце, какое полыхало на полотнищах, посвященных мадонне Чивилькоя. Эти полотнища носили в церковных процессиях в ее родных местах, когда вдруг все вокруг исчезало — дороги и дома, а оставалось лишь сердце, трепещущее под порывами ветра. В свою деревню Эвита отправляется, взяв с собой скептиков.

— Раньше, — говорит она, — в Аргентине для сирот существовали лишь ледяные казармы. Дети жили там с трехлетнего возраста, имея лишь знамя над головой да форму на плечах. А посмотрите-ка сюда…

Здесь действительно есть прекрасные куклы и плюшевые медведи в изголовьях белоснежных кроваток. Дети далеко на лугу и, кажется, ни к чему не прикасались. В раковинах сухо, сады полны цветов, качаются пустые качели. О детях рассуждают, им курят фимиам, но смотрят на них издалека. Похоже, эта образцовая деревня для брошенных детей — сосуд, заполненный одной Эвитой.

Она резко поворачивается к брату, и слезы закипают у нее в глазах.

— Хотя бы об этом «Ла Прэнса» должна написать… Преступление:, что они не говорят об этом…

Светлые волосы Эвиты зачесаны назад, она порывисто кладет руку на шиньон, словно так может успокоить сердцебиение. Два-три волоска отливают черным. Не поддаются окраске.

Печаль гнетет Эвиту.

— Они унаследуют все это после моей смерти, — шепчет она.

Драгоценные камни, сверкающие у нее на пальцах, тоже обещаны в наследство ее подопечным. И вдруг молодая Эвита становится похожей на старух Чивилькоя. Каждый день они обещали наследство тем, кто проходил мимо их порога, в надежде получить улыбку ребенка, каплю заинтересованности, небольшую услугу. Они обещали сказочный подарок в обмен на пятиминутный разговор, который отвлек бы их от ужасного одиночества, но когда жадная когорта дожидалась оглашения завещания одной из таких старушек, то ни для кого ничего не обнаруживалось, кроме гадкого воспоминания о неуверенной улыбке беззубого рта. Так и молодая Эвита постоянно обещает наследство всем на свете…

Но вот она берет себя в руки. Теперь ей больше не нужен Хуан Дуарте. Момент слабости, умиления прошел. Эве снова нужна толпа, ее единственная стихия, единственное достояние. Толпа, которая прикасается к ней, возрождает ее, пронизывает ее, внушает надежду на то, что след от нее останется в будущем. От народа исходят волны экстаза. Эвита спешит предложить чашку шоколада старикам, одежду из Америки детям Росарио. Только она что-то дает в этой стране.

В Каса Росада супругу президента ждут американские журналисты. Спасенная от меланхолии Эвита приезжает на встречу в машине брата. Она старается найти красивые ответы на вопросы, которыми ее осаждают журналисты. Это усилие держит Эвиту в таком напряжении, что она цепенеет, будто уже зажата между ледяными страницами истории. По-детски бросает пламенный взгляд на украшения журналисток и, неожиданно расслабившись, спрашивает приглушенным голосом:

— Какая прическа, если судить по моим фотографиям, идет мне больше всего?

Неожиданно Эвита и Хуан Перон объединяются в одном стремлении: уничтожить аргентинскую газету «Да Прэнса».

У Эвиты нет времени для себя, для интимных отношений, она предстает беззаботной только на фотоснимках, жертвует всем, лишь бы завоевать свою публику, но не может вынести высокомерного молчания газеты «Да Прэнса». Это единственная газета, не желающая впадать в постоянное обожание. Эвита, живущая только ради откликов в своей и зарубежной прессе, глубоко страдает… «Да Прэнса» игнорирует даже ее подарки и любезности.

Под тяжестью макияжа опускаются ее веки, прическа возвышается надо лбом. Весь мир замирает от восхищения и страха, когда появляется Эвита Перон, уже сейчас похожая на восковую фигуру, на забальзамированную заживо женщину. «Да Прэнса» своим молчанием строит заговор против этого живого манекена, который ничего не видя и не слыша продвигается по дороге фотографий, по дороге двадцатого века…