Как только Эвита узнала, что у нее приступ аппендицита, — и так как не следовало позволять залу охладеть к ней во время вынужденного отсутствия, а непредвиденный антракт должен был, наоборот, разогреть публику и заставить ее с еще большим нетерпением ждать поднятия занавеса, — новость была объявлена нации во всех информационных бюллетенях.

Эвита действительно устала, а вокруг этой безобидной операции создавалась атмосфера всеобщего беспокойства, что наполняло Эвиту несказанной радостью. Она не хотела видеть рядом ни мать, ни сестер, ни даже своего брата Хуана. Ей не нужно было другого ободрения, кроме того шума, что, подобно гулу морского прибоя, доносился до нее по радио.

Роль обогащалась важным нюансом. Теперь не она несла свою любовь городу, а сам город с его толпами приник к ножкам ее кровати. На этой кровати она ощущала свою силу, сознавала мощь своего воздействия на толпу и, забывая о Пероне, предавалась мечтам об одиночестве на вершине.

Операция была назначена на воскресенье — как будто нарочно для того, чтобы воспользоваться воскресной передышкой, столь естественно приводившей людей в состояние религиозной восторженности. До того как подействовал наркоз, Эвита прошептала:

— Я хочу жить… Да здравствует Перон!

Словно заурядная комедиантка, она торопливо повторяла слова роли, прежде чем вернуться на сцену, наскоро попудрившись за кулисами. Этот же клич, брошенный ею много лет тому назад, звучал со всех подмостков:

— Да здравствует Перон! Да здравствует Перон!

Эвите не нужно было больше доказывать свою преданность. Сезон молитв о мужчине, о спасителе скоро кончится. За больничной ширмой Эвита готовилась к потрясающему воскрешению. И в самом деле, не отвечала ли она этими скупыми словами, скомканными лихорадкой на операционном столе, этим бормотанием, вызванным наркозом, на бурные приветствия толпы за окнами больницы? Приветственные возгласы пронизывали ее, как шпага.

Бесчисленные почитатели, процессии, организованные районными отделениями Всеобщей конфедерации труда, со знаменами во главе колонн, рабочие заводов шли маршем по установленному сценарию. Был прерван национальный футбольный чемпионат, носивший, между прочим, название «Турнир Эвиты».

Чемпионы в футбольной форме, вратарь с мячом в руках, рабочие из цехов с инструментами, символизирующими их профессии, экзальтированные домашние хозяйки, толкающиеся дети, животные на поводках — весь этот безумный мир торопился образовать полноводную реку, в которую вливались все новые и новые ручейки. Человек, тонущий в толпе, чувствует себя властелином, когда эта толпа шагает вместе с ним в ногу, как будто он одновременно и тренер, и тамбур-мажор, и сотня тысяч ног, с гулом отбивающих шаг на мостовой. Эта армия, возникшая словно из-под земли, то сосредоточенная, то вопящая, собралась со множеством своих знамен перед главными церквями столицы.

Толпы заполняли пространства церквей под колоннами. Неподвижно застывшие в сжатых кулаках знамена оставались снаружи. Лишь ветер слегка шевелил полотнища. Гулкий шорох долетал тогда до церковных сводов. В своих молениях толпа оказывалась такой же сурово требовательной, как и в походах на дворец Каса Росада. Большие свечи оплывали крупными слезами. Колеблющиеся язычки пламени освещали исступленные лица. Каждый плакал о своем, и все горевали об Эвите.

…Эвита вышла из больницы похудевшая и еще более сияющая, чем раньше, как будто прошла курс омолаживания. Еще лучше, чем вчера, она знала, чего хотела. Жгучее желание непрерывно трепетало в ее душе. Эвита не дала себе никакого отдыха, никакого перерыва в работе для полного выздоровления.

Первым делом Эвита отозвала Лябугля, аргентинского посла в Лондоне. Он не заказал мессы об успешном завершении операции Эвиты, в отличие от всех остальных аргентинских послов, консулов или уполномоченных во всем мире…

Эвита направляет на свою персону энтузиазм стадионов. Повсюду, где собираются толпы, она должна завладеть ими, вознести к недоступным богам. Аргентинское духовенство вынуждено склониться перед новой непорочной девой — Эвитой Перон.

Ночи полны гитарного звона. Гитары воспевают Эвиту. Кажется, сердца влюбленных устремлены и к ней. Вместе с тем, Эвита держится фамильярно и покровительственно не только со своими слугами, но и с женщинами из народа. Другие женщины ей не ровня. Это ее двор, ее челядь. Завоевание их прав должно непременно проходить по ведомству Эвиты.

Арманда Ледесма и Долорес дель Рио становятся мишенью ненависти Эвиты. Долорес лишилась всех возможностей заключить контракт на киностудиях Буэнос-Айреса. Оскорбление, нанесенное ею Эвите, было давнишним и заключалось в том, что Долорес являлась звездой первой величины в то время, когда Эвита ничего не представляла из себя в мире кино и театра. Фильмы с участием Долорес были объявлены нежелательными в Аргентине, хотя звезда фильма «Мария Канделария» заставила аргентинский народ проливать слезы на сеансах. Эти слезы, вызванные другой женщиной, долго жгли душу Эвиты.

Что касается Нини Маршалл, звезды первой величины аргентинского радио и кино, то она имела несчастье посмеяться в кругу друзей над манерой игры Эвиты в прежние времена. Звезде пришлось спешно спасаться бегством сначала в Уругвай, а потом в Испанию.

Никто больше не поднимал паники по поводу этих мер. Давно миновали те времена, когда какой-то из депутатов оппозиции, испуганный энергией сеньоры Перон, задумал провести закон, по которому жене президента Аргентины запрещалась всякая общественная деятельность. Депутату, выдвинувшему такое предложение, пришлось в ту же ночь бежать в Уругвай.

Наконец, Эвита появляется в Опере Буэнос-Айреса. Это апофеоз. Она затмевает всех знаменитостей и сверкающие огни люстр. Актрисе Эве Дуарте больше не нужна публика, которую требуется покорить силой своего уникального искусства…Эвита завоевывает признание теми небольшими суммами, что срываются с ее трепетных пальцев и рассыпаются над головами ее верующих.

Фанатичный поклонник — гражданин назойливый, но быстро успокаивающийся, как только ему обеспечат что-то сверх хлеба насущного.

Эвита нашла для себя самое великолепное, самое богатое, самое горделивое обрамление — Оперу Буэнос-Айреса.

Тысячи зрителей машут флажками. Женщины и дети бросают Эвите цветы. На флажках, если приглядеться, можно прочесть имя Эвиты. Когда машина Эвиты въезжает на площадь перед оперным театром, полиции приходится освобождать ей проход. Вся эта масса устремляется к ней. Маленькая профессиональная Золушка, увешанная драгоценностями, вызывает оргию любопытства и восхищения.

Такие сцены Эвита подсмотрела в Голливуде. Все хотят до нее дотронуться, добиться от нее слова, рукопожатия, улыбки, оторвать клочок от одежды… Для того чтобы показать, что Эвита появляется там не как человеческое существо, женщина из правительственных кругов, а как чудодейственная фигура, ее появление ознаменовано устроением некой безумной лотереи.

На сцену бросают листочки бумаги, сложенные вчетверо. Настоящий снегопад. На этих бумажках написаны имя и адрес того человека, который бросил листок. Эти банальные послания падают бархатным ковром под ноги Эвите. Иногда приходится разгребать их метлой, чтобы не споткнуться. Эвита улыбается, говорит и время от времени сладострастно наклоняется, чтобы подобрать бумажку.

Собравшиеся оглушительными криками приветствуют ее действия. Зал заходится от восторга. Жители пригородов с замирающим дыханием ждут продолжения.

Под небесную музыку, которую потихоньку наигрывают музыканты в оркестровой яме, Эвита неспешно разворачивает листок и бесконечно долго всматривается в него. Наконец, она разглаживает бумажку тонкими пальцами с карминно-красными ногтями и важно зачитывает написанное на ней имя.

Человек, чье имя написано на бумаге, удостаивается специальной аудиенции у Эвиты в салоне Фонда. За этим следует крупный выигрыш: деньги, жилье, выгодная работа. Короче говоря, все, чего может пожелать бедняк, который был поднят, расправлен, избран одним жестом сиятельной Эвиты…