Он дал указание министерству информации объявить, что Эвита страдает неизлечимой анемией. «Одному Богу известно, сколько времени ей остается жить…» — грубо уточнялось в сообщении.

Армия получила заверения, что Эвита Перон обречена. Наконец-то генерал получил возможность заниматься политикой по своему усмотрению, вместе с друзьями, не беспокоясь о том, что по сцене страны постоянно расхаживает уверенной поступью какая-то женщина с ее собачками, платьями, бриллиантами и с ее толпами.

Закончив жестокий торг, Перон отправляется на новые выборы в ореоле спасителя отечества, прикрываясь авторитетом умирающей женщины, работающим на этот раз исключительно на него…

На землю опускается прохлада. Маленькие индейские лошадки бредут в стойла. Персиковые и абрикосовые деревья превращают долину в цветущий букет. Маме Дуарте хорошо в кресле-качалке с легким шерстяным покрывалом-навахо на коленях и кружкой с грогом, сдобренным маслом и имбирем, рядом на столике.

Вечер четверга на страстной неделе. Высокие плато отбрасывают красноватые тени. В сумерках блуждает песня свирели, хрипловатая и монотонная. По склону поднимается процессия. Ведет ее человек в черной шляпе. Колючие кактусы усеивают его голый торс, грудь и спину. Штаны, закатанные до колен, открывают израненные ноги.

Процессия приближается к зарослям шалфея. Лица участников процессии красны от напряжения. Полуголый человек пытается поднять груз. Грубая веревка царапает его шею. Концы веревки привязаны к повозке, нагруженной камнями. В груде камней торчит чучело, изображающее смерть. С серпом в руках, в черной одежде, оно покачивается при каждом толчке, и улыбка этой фигуры кажется зияющей раной.

Перед повозкой идут пятеро носильщиков. Кающиеся в процессии наносят себе удары, некоторые даже используют при этом заржавленные штыки. Люди в процессии покрывают себя ранами, царапинами, порезами. Но гимн, который они поют, ранит еще больше.

«Покаяние, покаяние, Перестань грешить, несчастный…»

Они направляются в часовню, скрытую за кустарником. Градом сыплются удары, угрожающе звучит пение.

Повсюду цветут персиковые и абрикосовые деревья, а в соседней деревне парни играют на площади в футбол. Но один прячет под рубахой три свежих ссадины. Пение больше не тревожит природу. Большие камни с повозки сбросили в овраг, а чучело смерти спрятали в сарае до будущего года. Добровольно полученные раны тихо кровоточат, к ним прилипают рубахи. На шее у мужчины болтается амулет с фотографией Эвиты.

Повозка с заново закрепленной колесной осью снова смешивается с другими крестьянскими повозками. Театральное страдание оставило глубокие следы в плоти, вчера еще невредимой.

В то время как мама Дуарте плачет, сама не зная почему, в Буэнос-Айресе восемьдесят магазинов Фонда продолжают распродажу по сниженным ценам. Но в главной конторе раздача продуктов, денег и советов замедляется. Эвиты здесь больше нет, но профессиональные попрошайки, выстроившиеся в длинные очереди, этим нисколько не смущены.

11 ноября 1951 года. Перон получил шестьдесят процентов голосов. 1 478 372 голоса против 1 211 666 — так было в 1946 году. Теперь, в 1951, — 4 652 000 голосов против 2 358 000. Прибавку обеспечили женщины Эвиты, которые на этот раз голосовали за Перона. Хуан Доминго вовсе не против стать мало-помалу их идолом, заманить сумасшедших феминисток Эвиты в западню своей улыбки. Но эти покорные, давным-давно одомашненные женщины, используемые и презираемые мужчинами, могли ощутить свободу только в успехе одной из них, в победе такой женщины, как Эвита…

К ее иссиня-бледным губам подносят микрофон. Она живет теперь только для этого микрофона, за который она уцепилась на Радио-Бельграно после провала в Голливуде. С микрофоном в худой руке, как со свечой Апокалипсиса, Эвита шепчет, не в силах подняться:

— Сегодня, 18 октября, я встала с одра болезни, чтобы отдать долг благодарности Перону и трудящимся. Для меня не имеет значения, что заплачу я за эту честь остатками моей жизни…

Она читает текст как сомнамбула. Надеется ли она вновь обрести в этой словесной дребедени чудесное прошлое, время большого прыжка вперед?

Перон, поочередно мучимый апатией, безразличием или ощущением травли, на время повторных выборов объявил чрезвычайное положение. Он боялся собственной тени. Перон произнес всего четыре речи по радио. Это было почти гробовое молчание по сравнению с тем, что он прежде изливал в радиоволны по малейшему поводу. Перон продолжал усиленно заискивать перед армией. Он наградил тайного командующего тех людей, которые больше не хотели знаться с властью, генерала Анхеля Солари. Но сорок восемь часов спустя, опасаясь, как бы его поступок не сочли за проявление слабости, отправил его в отставку. Перон блуждал меж двух огней, не зная, какому святому молиться. Он уволил двадцать пять полковников, заподозренных в нелояльности, но в качестве предлога использовал их неприятие кандидатуры Эвиты. Перон надеялся таким образом не столько заглушить угрызения совести, сколько убедить в своей верности больную Эвиту, продолжавшую наводить на него ужас со своего страдальческого ложа. Следовало успокоить ее, усыпить…

С того момента, как Перон воздал жене должное, объявив 18 октября днем Святой Эвиты, он надеялся получить какую-нибудь передышку и упоминал об Эвите лишь вскользь, в сообщениях таких же туманных и расплывчатых, какой стала она сама в его жизни. Он заявил группе перонистов:

— Изнурительный труд подорвал хрупкое здоровье…

Это было месяц спустя после выдачи дипломатического паспорта доктору Джорджу Пэку, известному хирургу, оперировавшему раковых больных. Доктор Абель Каркано, самый крупный аргентинский специалист-онколог, отправился за ним в Нью-Йорк. Действительно, аргентинские медицинские светила ничего больше не могли сделать для спасения Эвиты.

4 ноября Эвита появилась в клинике президента Перона, и два дня спустя открыто заговорили об опухоли матки. Доктор Пэк попытался провести серию операций. Во время одной из таких операций какой-то человек открыл дверь операционной и бросил:

— Государственный контроль… Учтите, эту операцию провел доктор Альбертелли.

Альбертелли был аргентинцем. Один из иностранцев, которых не в первый и не в последний раз проклинали с балкона Каса Росада, не мог прооперировать королеву дескамисадос. Да и сама она так же часто выплескивала свою ненависть к американцам, предателям из Голливуда. Необходимо было дать понять это персоналу клиники.

Трюкачество пропитало всю жизнь Эвиты вплоть до ее тела… Эвита, разрезанная на кусочки «гангстером доллара»…

Эвиту ощупывают, растирают и мнут на процедурном столе, но руки медсестры, кажется, летают над нематериальным телом. Изоляция вредна Эвите. Она не может питаться воздухом и тишиной. Возрождается она лишь в тот момент, когда ей позволяют посредством радиоволн обратиться к своим дорогим жертвам социальной несправедливости.

Эвита откидывается на подушки, измученная, страдающая от того, что не слышит больше шума, производимого людским морем. Ей так хотелось расширить круг своей публики, убедить в своем величии людей за пределами Аргентины, весь мир…

Печаль и рак. Машина сходит с ума. Дурная кровь скапливается, образует в душе застойные болота, загрязненные реки. Иногда Эвита просит открыть дверь, чтобы понаблюдать за происходящим в больнице. Но от ее двери отгоняют людей. Иногда она слышит за этой дверью чьи-то судорожные рыдания: это ее женщины из когорты дескамисадос. Это ужасает и ободряет одновременно. Эвита гордится и испытывает счастье при мысли, что вызвала искренние слезы… Все-таки толпа ее любит.

Хуан Перон попросил Палату депутатов и Сенат предоставить ему шестимесячный отпуск. Поговаривали, что Эвита поедет за границу, может быть, в Швейцарию, на лечение, и что Перон будет ее сопровождать. Противники режима, нашедшие убежище в Уругвае, решили было, что Перон готовится к бегству. На самом деле ему действительно хотелось бы уехать в Швейцарию, пожить в снегах, но Эвита его удерживала. Прикованная к постели, она еще надеялась восстановить силы и заставить армию смириться. Улицу Флориды пестро расцветили неоновые огни, воспевающие добродетели славного Перона. Он наверстал упущенное в отношении своих плакатов. Наконец-то он один стоял на балконе Каса Росада, не дожидаясь с кривой улыбкой на губах, когда Эвита закончит свой сеанс публичной нежности.