— Ты шпионка? — внезапно спросил Колен-кур. — Отвечай, живо!

— Какой шпионка, золотой генерал?

— Откуда ты знаешь французский?

— Се ля ви, начальник! В Париже была, в Бессарабии кочевала, молдаване похоже говорят. Ты зачем нас привел, а? Зачем тебе бедные женщины, а? У тебя жена есть, богатый, красивый, вся в шелку, вся в золоте.

— Зачем тебя послали русские?

— Какие русские, а? Русские убежали все, у них война с вами.

— Если ты не скажешь, тебя расстреляют. Это понятно?

— Конечно, понятно, скажешь — расстреляют, не скажешь — тоже. Смешно! Купить, начальник, хочешь? А я не цыганка, я сербиянка, меня купить нельзя. Хочешь погадаю, дай ручку, дорогой!

— Но-но! — Коленкур попытался вырвать из руки Насти свою большую жесткую ладонь, но ловкие пальчики вдруг оказались неодолимыми. Более того, к удивлению всех, он сел и стал слушать Настину трескотню.

— Какой красивый, богатый, умный, все тебе открыто… — ворковала Настя.

Против своей воли не только Коленкур, но и все иные стали вслушиваться в плавную, хотя и ломаную речь цыганки, их обволакивали какие-то странные, парализующие, но невидимые и неосязаемые волны, необоняемые флюиды. Вскоре речь ее стала не речью, а музыкой, точнее, музыкальным фоном. Из памяти генералов начала всплывать вся информация, все, что они знали о Наполеоне. Они вспоминали былое против воли, но воли у них не было, они были подавлены и послушны — четверо сильных мужчин, смятые маленькой смуглянкой. Впрочем, и Настя не понимала, что она делает. Она не была источником этих волн. Она лишь усиливала их и преобразовывала. Волны шли издалека, из сводчатого подвала, где, откинувшись к стене, застыла, бормоча под нос непонятные фразы, ведунья Марфа.

Но все, что вспоминали генералы, складывалось в образ. Образ Наполеона. И этот образ, все более и более живой, но уже отличный, разумеется, от оригинала, постепенно перетекал в тело бывшего маркитанта Палабретти. Палабретти как личность — умирал. Он терял память, переставал связывать свои факты биографии в единую цепь, запутывался в чужом, медленно угасал. Вместе с тем в нем быстро оживал и формировался, укреплялся дух Наполеона…

Когда все, что могло сделать Палабретти Наполеоном, было вытянуто из мозгов четырех генералов и лейб-медика, все они на несколько минут потеряли память, ничего не видели и не слышали.

То же самое произошло с находившимся за стеной мамелюком. Это оцепенение прошло быстро. Глаза открылись, уши обрели слух, носы учуяли запах гари, но в памяти всех четырех генералов, лейб-медика и мамелюка уже не было ничего, что сохраняло бы устойчивые образы событий и бесед прошлой ночи и прошедшего утра. Они не помнили даже о Насте и Крошке.

Обе женщины в сопровождении гвардейцев давно покинули Кремль. Гвардейцы вывели их за ворота и, откозыряв, вернулись.

Открыл Клещ глаза. Ни Агап, ни Игнаха-Никодим уж не чаяли, что увидят это. Даже Надежда сомневалась, одна только Марфа упорно тянула его с того света. И вытянула, хотя, быть может, и ненадолго.

— У-ух! — простонал Клещ. — Неужто не отмучился?

— Болит? — спросила Марфа. Она была бледна как смерть, глаза ввалились, седины прибавилось в космах, выбившихся из-под платка.

— Аж гудет! — пробормотал Клещ. — И жар бьет…

— Испытание тебе… — сказал Игнаха. — Не блазнило в беспамятстве?

— Не видел, — ответил Клещ. — Помираю я, Марфа, ай нет? Сказывай правду.

— Я не бог, — глухо ответила ведунья. — На все его воля.

— Исповедаться бы тебе да собороваться, — сказал иеромонах. — Легче будет.

— По мне, так венчаться лучше, — сказал Клещ. — Марфа, пойдешь за меня?

— Пойду, — сказала Марфа без улыбки, — не жалей только потом. На вечную жизнь обручишься. Там, — она глянула куда-то вверх, — все вечно. Уж не гульнешь…

— Свят, свят! — закрестился отец Никодим. — Да грех тебе, Марфа! Душу на муку отдашь!

— Ты бы о своей думал, отче. В себя обратись да повенчай нас.

— Да ведь тут не храм. А во храм вы не дойдете. Ты-то, чую я, совсем плоха, дочь моя…

— Силу потратила, Настю и французку от нехристей отбивая. Помочь уж никому более не в силах. Под конец ведовство передала да чуть-чуть оставила, чтоб с Клещом уйти, а не порознь.

— Кому ведовство-то отдала? — спросил Никодим.

— Насте. Если на злое ее потянет — все потеряет, а коли по-доброму делать будет — в силу войдет.

В это время с печи послышался шорох и полусонная польская ругань.

— Константин Андреич проснулись, — ухмыльнулся Клещ и зашелся кашлем. Видать, достала его холодная купель.

— Пшекленты москали… — простонал Констанцы. — Холерски хлопы!

— Не ярись, — Марфа, не оборачиваясь, произнесла эту фразу так, что колокольный звон зазвучал в ушах у всех. — Ты уж не враг нам, а господь наш, Иисус, завещал нам и врагов наших любить.

Кость перестал ругаться. Он завороженно поглядел с печи на людей, медленно слез, не отрывая взора от Марфы, и, кутаясь в овчину, подошел…

— На колени стань, — прозвенел голос Марфы, — ибо сказано в Писании: «Чти отца своего…» Отец перед тобой.

Такое и в страшном сне не смог бы себе представить ясновельможный пан Констанцы Ржевусский: он — на коленях перед каким-то грязным казаком! Но сила, повелевавшая им, была крепче, чем панский гонор.

— Молись о спасении души его многогрешной, — велела Марфа, — и латинская молитва дойдет.

Констанцы зашевелил губами. Марфа тем временем усадила Клеща, полубеспамятного и безвольного, на лавку, привалила спиной к стене. Затем села рядом с Клещом, взяла его холодную как лед руку и спросила:

— Отец Никодим, ты добро ли все требы знаешь?

— Стыдно и спрашивать тебе, — глухо сказал Никодим.

— А знаешь ли чин, бываемый на разлучение души от тела, внегда человек долго страждет?

— Ведом сей чин…

— Твори же его от слов: «Господи, услышь молитву мою…» Не ранее. И при начале скажи лишь трижды: «Благословен Бог наш!», а более, что по чину положено, — не говори.

— Можно ли так? — усомнился иеромонах.

— Слушай меня. Коли весь чин сотворишь, оттуда — не выйдешь. И не забудь закончить словами: «Помилуй мя, Боже». А далее, как увидишь себя во храме, твори последование венчания для второбрачных…

— Помилуй, матушка, да ведь диакон потребен, кольца, утварь иная…

— Твори. Будет там все. Как общую чашу дашь нам, так сразу и говори: «Аминь!» Но венцов обратно не бери! И «Исайе, ликуй…» не произноси. Иначе останешься до срока там, куда нам Господь место определил. Тебе же иное предречено.

— Свят, свят, свят! — перекрестился Игнаха. — Да не стану я такого творить! Против Бога это.

— Станешь! — Никодима словно ледяная вода сковала.

Надежда, прижимавшая к себе лупоглазого Евгения, со страхом взирала на бледных и отрешенных от всего земного Клеща и Марфу. Она и верила, и не верила в то, что должно было произойти…

— Благословен Бог наш! — возгласил, крестясь, Никодим и повторил еще дважды. Лицо его тоже побледнело.

— Господи, услыши молитву мою, внуши моление мое во истине твоей. И не вниди в суд с рабом твоим, яко не оправдится пред тобою всяк живый. Яко погна враг душу мою, смирил есть в землю живот мой: посадил мя есть в темных, яко мертвыя века. И уны во мне дух мой, во мне смятется сердце мое. Помянух дни древния: поучихся во всех делех твоих, в творениих руку твоею поучахся. Воздех к тебе руце мои, душа моя яко земля безводная тебе. Скоро услыши мя, господи, исчезе дух мой: не отврати лица твоего от мене, и уподоблюся низходящим в ров. Слышану сотвори мне заутра милость твою, яко на тя уповах: скажи мне, господи, путь, воньже пойду, яко к тебе взях душу мою. Изми мя от враг моих, господи, к тебе прибегох. Научи мя творити волю твою, яко ты еси Бог мой: дух твой благий наставит мя на землю праву. Имене твоего ради, Господи, живиши мя, правдою твоею изведеши от печали душу мою. И милостью твоею потребиши враги моя, и погубиши вся стужающия души моей: яко аз раб твой есмь.