Но однако ж столковались они с Лукьяном.

Пропил Клещ и мундир, и штиблеты казенные, и все иное, что с солдатчиной вязалось. Поменял все на вольную одежку и пошел воровать. С тех пор тем жил и уж давно атаманил в ватаге. Уважали его лихие люди. Сам Клещ на добычу теперь не ходил. Дела правил. К нему наводчики приходили, говорили, где чего плохо лежит. К нему же полицейские сыщики на поклон шли: «Отдай-де, батюшка, кого не надобно, чтоб начальство не ругалось». Своих Клещ не отдавал, ежели хорошо работали. Ну а если видал, что кто-то от общества отстает, свою мошну копит, — того не миловал. Коли много знал такой, то ножик под ребро — и в Неглинку, в Яузу, в самою Москву-реку. Ну а дурака и отдать можно, пущай в Сибири живет, если в Москве не хочет. Зато и сыщики Клеща верно извещали, когда ловить его пойдут. Москва большая — ищи ветра в поле! В ней такие дыры есть — сто лет не разыщешь. Так и Катерину пережили, и Павла, и при Александре Палыче зажили… А тут и война грянула…

С того часа, как Агап Сучков к дедушке Клещу попал, многого он не помнил, а еще больше не понимал. Ну, то, что дороги с Трех гор до укромного домишки за Тверской заставой не запомнил, — это понятно. Москва — город большой и шибко путанный. В деревне-то проще — вот те улица, а вот те околица, не заплутаешь. А тут — что в лесу. Особливо ежели идешь с такими молчунами, которые не сказывают, куда идут, да и спрашивать их боязно. То по улице шли прямо, а потом налево в переулок пошли, а потом меж заборами в щель какую-то протиснулись да опять в проулок, а далее еще…

Скоро от мелькания заборов, палисадов, проулков, дыр да щелей междомных у Агапа в глазах зарябило, так что каким путем его привели, он запомнить никак не мог. А привели в подвал, да не в простой, а путаный. Сперва возле какого-то дома в подклет зашли, потом по лестнице крутой к бочкам спустились, а после того как все бочки прошли, еще ниже лестницей двинулись. Как ту лестницу миновали, отодвинули Клещевы дружки сундук, а под ним крышка была. Как крышку открыли, дыра явилась с лестничкой приставной. Первым Клещ сошел, вторым Агапу идти велели, а прочие за собой крышку закрыли, веревками дернули и, видать, сундук на место подвинули. Агап только диву давался, как Клещевы мужики без свету по этакой преисподне гуляют. Ахал да крестился, чтоб с дороги не сбиться, да Клещевы молодчики его, добро, направляли, куда сворачивать надобно.

Так и дошли до светлого места. Лучина горит, стол стоит, лавки. Усадили Агапа за стол, налили стопу, чокнулись, потом еще со свиданьицем добрым, потом третью, раз бог троицу любит. Ну и сомлел Агап. Сколько проспал — не помнил. Как ни проснется — все лучина горит да люди за столом сидят. И пить вроде не пьют, но гутарят непонятно. Вроде и русским языком, а не поймешь о чем. Увидят, что Агап ворочается, примолкнут, а после скажут: «Ну, садись, похмелись, друг-товарищ!»

И опять нальют стопу. Хлебнет Агап, и опять его в сон ведет.

Чуток попозже — а черт его знает, может, и не чуток вовсе — проснулся Агап совсем. За столом только дедушка Клещ остался, а иных прочих и не видать, ушли куда-то.

— Ну, гостенек дорогой, — сказал Клещ, набив ноздрю табачком и с шумом чихнувши, — пора мне и с тобой покалякать. Голова не болит с перепою-то?

— Никак нет, дедушка, — Агап и впрямь удивился, выпил-то много.

— О! — Клещ поднял вверх большой палец. — Разумей! Кто у меня пьет — у того голова не болит, а кто с чужими пьет — тому головы не сносить. А почему?

— Не знаю, дедушка, — честно сознался Агап.

— А потому, внучек любезный, что ежели будешь с чужими пить да языком молоть, себя не помня, — пропадешь. Москва — город вострый, здесь и огурцом зарезать могут. Коли хочешь при мне быть, вольным жить — запомни: что бы ни сказал — делай исправно. За то жаловать буду и другим накажу. Не захочешь — воля твоя. Хлебнешь еще вина стаканчик, да и уснешь. А проснешься у барина твово под воротами. Там уж его власть будет: до смерти тебя пороть али только до бесчувствия. Ну, и что тебе более к душе лежит?

— Вестимо, дедушка, при тебе остаться… — пролепетал Агап.

— Эко, брат, — прищурился Клещ, — это ты, стало быть, за страх со мной дружить хочешь? Такой-то друг мне не больно нужен…

— Дедушка, — взмолился Агап, — прости ты меня, ради Христа! Дурак я деревенский, московского вашего обычая не знаю. Убьешь, так грех на тебе будет!

— Грехов-то я уж не боюсь, внучек, — вздохнул Клещ, — бысть мне в геенне огненной по саму макушку и даже сверх того. А вот тебе, может, и сподобится в царствие небесное войти, коли меня слушаться будешь.

— Да ведь ты лихой, дедушка, — набрался духу Агап, — послушаешь тебя — грехов натворишь!

— Нет, милок, все грехи твои я на себя приму. Ты чистым будешь. Разве бог кистень карает за то, что им по голове бьют? Нет! Того карает, кто кистень держит. А ежели я тебе кого прикажу кистенем по голове хлобыстнуть, стало быть, уж не ты в ответе, а я, грешный…

— Господи, спаси и помилуй! — ахнул Агап. — Да ведь не убивец я, дедушка! Я, вон, телка-то прирезать не могу, прости господи, а тут кистенем! Уж лучше убей — не буду убивцем!

— Вот как! — усмехнулся Клещ. — Значит, не будешь? Ну а ежели я тебе украсть прикажу — пойдешь?

— Не пойду, дедушка, — сказал Агап, лязгая зубами.

— Ладно. А вот, к примеру, если француз придет в Москву, что делать будешь?

— Убегу, — сказал Агап, шмыгнув носом.

— Ну это, брат, не так просто. Когда армия в город чужой заходит, то на все дороги караулы ставит, рогатки с часовыми, а от дороги до дороги конных шлют в разъезды. Поймают да вздернут, чтоб не бегал.

— Спрячусь тогда у тебя, чай, не найдут…

— Хитрый ты, однако. А француз-то дальше пойдет. И придет к тебе в Тамбовскую губернию. Как село ваше кличут?

— Горелое…

— Ну, стало быть, и пожжет еще раз.

— Господи всеблагий, да за что ж?

— А чтоб не стояло на дороге. Мужики все разбегутся, я чаю, а баб они себе приберут, для увеселения.

— Да не допустят их туда! — утешил себя Агап. — Дотудова далеко.

— Чего ж далекого? Француз от Литвы до Москвы дошел, поболе будет, чем от Москвы до Тамбова.

— Ну, значит, воля божья на то… — махнул рукой Агап. — Чему быть, того не миновать.

— Почему ж не миновать? Можно и подмогнуть господу. Вот, к примеру, ежели ты тут француза одного прибьешь, так уж этот до твоей бабы не доберется…

— Так французов-то много, дедушка, — заметил Агап, — какого бить, не узнаешь…

— А надобно главного бить! — с неожиданным железом в голосе грянул Клещ. — Наполеона самого! Тут им всем карачун настанет! И ни на Тамбов, ни на Рязань уж не пойдут.

— Вона… — Сучков открыл рот от удивления. — Так ить то сам царь ихний, Аполлион-то, дьякон ныне сказывал, в Писании про него писано… Они ж его, поди, денно и нощно стерегут.

— Ладно уж, — строго сказал Клещ, — шутить да ерничать не буду более. Сказывай как на духу: будешь мне в сем деле помогать?

— Да я бы с охотой, только ведь дурак я деревенский, дедушка. И Москву я не знаю, и воевать не научен.

— А ты, брат, думал, что я не знаю, кого беру? Значит, надобен мне такой, и никакой иной. Много у меня товарищей, не тебе чета — орлы, да они мне для иных дел нужны. Тебя заместо них послать не могу, а в деле, которое задумал, мне помощник нужен. Чтоб попроще и поменее спрашивал, но чтоб делал все, как скажу, и никак иначе. Ну, согласен?

— Согласен! — выпалил Агап.

— Побожись и крест целуй, что слушаться меня будешь, как отца родного!

— Клянусь Пресвятой Богородицей и всеми святыми угодниками! — Агап вытащил из-под рубахи медный крестик и прижал к губам, а после еще и перекрестился три раза.

— Тогда слушай и запоминай. Сидеть здесь будем, покуда верный человек не доложит, что француз в Москву пришел…

«Верный человек», которого дожидался Клещ, явился в два часа пополудни. Это был старый вор по кличке Кривой, атаман одной из подчиненных Клещу шаек.