На кухне Палабретти разжег плиту, благо несколько охапок дров в кухне нашлось, так же как и кресало, трут, колотые лучинки. Вода, чуть-чуть застоявшаяся, обнаружилась в большой кадушке. Палабретти налил в большую кастрюлю два ведра воды и поставил на плиту, а сам пошел подыскивать для себя подходящую одежду.

Удивительно, но все вещи, брошенные удравшим хозяином, сидели на Сандро так, будто были специально сшиты на заказ. Напялив сюртук из хорошего английского сукна поверх засаленной черной рубахи и потертого жилета, маркитант повертелся перед зеркалом.

Подобрав себе тонкую батистовую рубаху, подштанники, верхние панталоны, сюртук и жилетку, Сандро нашел и штиблеты, которые оказались чуть-чуть великоваты. К этому моменту закипела вода, и маркитант отправился совершать омовение.

Мылся он в тазу для мойки посуды, пользуясь грубой мочалкой, которой кухонная прислуга оттирала кастрюли и котлы. Вытерся поварским фартуком, натянул кальсоны и, зачерпнув остаток горячей воды в маленький тазик, отправился в туалетную комнату — бриться и причесываться.

Без бороды Сандро не видел себя лет двадцать, не меньше. Поэтому когда из зеркала на него посмотрело свеженькое и сильно помолодевшее лицо, Палабретти стал его разглядывать пристально и с интересом. Уже на второй-третьей минуте своих физиономических изысканий Сандро вдруг обнаружил, что его лицо напоминает ему какого-то другого человека, но, впрочем, человека, которого Палабретти часто видел.

Округлое, немного одутловатое лицо, заметные залысины с боков, косая прядь волос между этими залысинами, нос с небольшой горбинкой, идущий прямо ото лба…

Возможно, Палабретти в конце концов и припомнил бы того человека, но его начало клонить в сон. Беготня по подземельям, возня с бочками, переживания, немалая доза спиртного, горячая вода и уют чужого дома разморили его, и маркитант, подложив под голову маленькую шелковую подушечку, улегся тут же в комнате на кушетку. Сон мгновенно сцапал его в объятия. Сандро спал безмятежно, как ребенок. Во сне он ничего не видел — спал крепко. Он даже не слышал, как чьи-то ловкие руки открыли замок, на который была заперта парадная дверь.

Двое, неслышно ступая по лестнице грязными онучами, взошли на второй этаж. Прислушались.

— Кажись, никого, Кривой… — прошептал тот, что был помоложе.

— И не должно быть, — Кривой был тот самый, что приходил в логовище Клеща. — Баре здешние давеча утром ускакали.

— Добра-то… — молодой завистливо шмыгнул носом.

— Некогда, брат, не за тем пришли. Запаливай! Пущай погуляет петушок!

— Ну добро, добро! — оборвал Клещ долгое повествование Агапа. — Значит, бочки добыл? Молодец! Это, брат, хорошие бочки. Только вот не мои они и не твои. И не генерала Муравьева.

— А чьи же? — спросил «охотник».

— Про то рассказывать долго. Покамест надо мне их припрятать в ином месте, а то, не ровен час, укатит кто-то. Посидите тут, покалякайте, а мне вон внучек поможет! Берись, Агап, покатили!

Клещ с Агапом взялись за дело. Вскоре грюканье бочек удалилось во тьму коридоров и стихло. Крошка и «охотник» сидели молча.

— Месье, — спросила Крошка у «охотника», невозмутимо заряжавшего свои пистолеты. — Позвольте мне узнать ваше имя? Ведь я обязана вам жизнью.

— Это не важно, мадам. Пусть мое имя останется при мне.

— Скажите, а вы, конечно, офицер?

— Даже если бы я был офицером, то не признался бы в этом.

— Безусловно! — кивнула Крошка. — Конечно, профессия шпиона — не лучшая, но я лично всегда считала ее романтической.

— Если вам угодно считать меня шпионом — пожалуйста. Вы не военно-полевой суд и не можете меня повесить.

Крошка, насколько ей позволял фонарь, разглядывала «охотника» и применяла самые неотразимые (со своей точки зрения) приемы из дамского арсенала: томные вздохи, грустное или мечтательное выражение лица, короткие нежные взгляды с умело изображенным смущением. Однако тот, видимо, считал, что заряжать пистолеты и мушкетон намного важнее, чем постараться сделать свой тет-а-тет с молодой и привлекательной незамужней дамой более приятным.

Впрочем, лет с пятнадцати таскаясь по войнам, Крошка навидалась многого. В том числе она знавала и мужчин, которых женщины не интересовали.

Поскольку на «охотнике» были капор и женское платье, заправленное в штаны, то можно было предположить, что он из таких мужчин. Но усы в этот облик явно не вписывались, хотя голос у незнакомца был женственный, но весьма жесткий, а его поведение в бою с поляками было достойно настоящего героя. Нет, если он и переодевался женщиной, то не потому, что хотел понравиться мужчинам. «Конечно, — это Крошка для себя решила окончательно, — парень — русский шпион и переодевался женщиной для своих нужд. Правда, он не успел сбрить усы…»

«Охотник» тем временем заточил еще два ножа, которые были упрятаны в специальные ножны, засунутые в голенища. Как раз в это время из темноты вышли Клещ и Агап.

— Ну что, детушки, — сказал Клещ, — настала пора порасспросить, кто да что. Агап — человек мне известный. С него теперь спрос особый. А вот тебя, девушка, я бы получше знать хотел. Сыми усы-то, барышня Муравьева!

Рука «охотника» метнулась к рукояти пистолета, но Клещ достал свой раньше и держал человека, которого назвал барышней, на прицеле.

— Не спеши, родимая, — покачал головой старик, — не волнуйся, на тот свет все прибудут. Узнал я тебя, узнал. Чего таиться! Свои люди, считай. Дедушка твой двоюродный под Измаилом полковником был, храбрый, на стену аж впереди солдат лез, рану принял. Очень солдатики Ивана Юрьевича уважали… Ну сыми, сыми усы-то! Девка-то загляденье, даром что засиделась.

«Охотник» смущенно отклеил усы.

— Боже мой, — ахнула Крошка, с тревогой взиравшая на эту сцену, не понимая слов, но видя, что дело дошло до пистолетов. — Это не мужчина!

— Вы обещали не болтать языком! — рявкнула барышня Муравьева, и Клещ поморщился: по-немецки, голландски, английски и корякски он кумекал, а вот во французском был слабоват.

— Ты бы уж, ваше благородие, Надежда Юрьевна, — вежливо сказал он, — поменее на французском балакала! А то мы людишки простые — не поймем чего, так обидеться можем…

— Значит, это ты тот самый Англичанин? — спросила Муравьева. — Господи, а я себе какого-то лорда представляла.

— Оу, мэм, — сказал Клещ с комическим выражением лица, — ай эм нот э лоод, ай эм а москоу фииф!

— Я не понимаю по-английски, — пробормотала Надежда, смущаясь, — ты небось офенскую тарабарщину несешь…

— Вот то-то и оно, ты с этой лахудрой французской по-своему гутаришь, а понять, что я тебе по-аглицки говорю, не можешь. А сказал я тебе, что не барин я, а вор московский. Так-то.

— Ну, бог с тобой. Если ты и впрямь Англичанин, то должен понять, зачем дядюшка дал мне вот это письмо, — Надежда выдернула из-за ворота платья свернутый вчетверо листок голубоватой бумаги.

— А стало быть, уже на Кривоколенном была и на Калужской заставе в кабаке? — сказал Клещ. — Вчера тебе надобно было туда приходить. Лукьян тебя ко мне бы спровадил. А ныне — все. С утра уж никого. Так что чудом ты, барышня, нашла меня. Значит — с нами бог! Сейчас прочту я твое письмо. Однако допрежь того скажу тебе, ваше благородие, что я об тебе знаю. Это к тому, чтоб не повторяла, как спрашивать начну. А знаю я, милая, что от роду тебе двадцать семь годов, что батюшка твой Юрий Петрович в Италианском походе с генералиссимусом князем Суворовым был да где-то в горах загинул в майорском чине. А воспитывал тебя, барышня, казак донской Нефедов. От него и навострилась ты стрелять да скакать и саблей махать. Как дедушка-то двоюродный держал в имении свору, то к охоте ты сызмальства привыкла, и маменьке тебя за шитье да тряпки посадить не удавалось. Ругала она и Ивана Юрьевича, и Нефедова-казака, да где там! Барин-то Иван Юрьевич своих детей не имел вовсе, а внуков, окромя тебя, тоже не было. Вот он и тешился…