Метеомолодняк резво объявил, что берет на себя повышенные обязательства: проводить каждый метеосрок на полчаса раньше положенного времени (на всех станциях земного шара метеонаблюдения начинаются строго в нулевую минуту, через каждые три либо шесть часов, и только такая незыблемая синхронность позволяет давать в итоге прогноз погоды)! Миша Фокин охотно принял шутливый тон и пообещал вступить в соревнование с самим собой как начальник и с двумя коллегами как радист, вот только не знает, что делать с собственной женой, ибо она одновременно и радистка, и жена начальника!

Повариха Клавдия Андреевна юмора не приняла и стала привычно причитать насчёт непрерывного рабочего дня, больших перегрузок и непомерного аппетита «кое у кого, не буду уж называть, пусть сами краснеют». Она потребовала, чтобы парторг записал ей такие соцобязательства: 1. Обязуюсь регулярно кормить коллектив; 2. За качество продуктов не отвечаю; 3. Королеву Владимиру и Каневскому Зиновию добавок не выдавать; 4. Мужу Ивану запретить драться.

Последнее для всех явилось неожиданностью. Иван Васильевич, застенчивый молчун лет сорока, являл собою образец безотказности и безропотности. Он еще до войны начал зимовать на Новой Земле промышленником (так почему-то испокон веков называют на Русском Севере промысловиков-охотников). Иван Кононов провел на архипелаге более пятнадцати лет, с перерывом на войну, где был снайпером. Он бил медведя и моржа, ставил капканы на песца, чинил упряжь, ухаживал за собаками, заботливо спаривал кобелей и сучек в выброшенном на берег старом баркасе. Справедливо считался мастером на все руки и «прислугой за все». А тут, извольте радоваться, супруга обвинила его в рукоприкладстве!

Мы, конечно, догадывались, что Иван Васильевич при случае нарушал властвовавший на зимовке «сухой закон», по которому выпивка, да и то ограниченная, полагалась лишь по праздникам, дням рождения и (совсем уж символически) после бани. Миша Фокин ревностно следил, чтобы никто не учащал свои именинные дни, равно как не сдвигались в нужном направлении блаженные даты помывок (напомню — раз в декаду). Так вот, каюр и разнорабочий Кононов ставил в баньке брагу. Мы давно это заподозрили, потому что время от времени видели, как выходит из стоявшей на отлете избушки покачивающийся Иван Васильевич, как непослушными пальцами достает из футляра баян, садится на крылечко бани и, жутко фальшивя, принимается наигрывать одну и ту же неузнаваемую мелодию. На волшебные эти звуки сбегалась вся сучня, усаживалась на снег у ног хозяина и начинала негромко выть.

А теперь оказалось, что после концерта член коллектива Кононов возвращался домой и, как бы для порядка, избивал члена коллектива Кононову. Не выдержав издевательств, Клавдия Андреевна выложила всю правду-матку на том достопамятном собрании, посвященном социалистическому соревнованию. Начальник потом долго сокрушался — как это он не заметил подпольного производства хмельного зелья на полярной зимовке.

В сентябре пришла зима, в октябре зашло за горизонт солнце, наступила первая в нашей с Наташей жизни полярная ночь. И если решиться определить ее одним единственным словом, то слово такое найдётся: мы любовались ею! Сыграл, как всегда, свою главенствующую роль Нансен, страницы его книг, на которых автор воспевал арктическую тьму вкупе с восьмым чудом света, полярным сиянием: «Полярная ночь, ты похожа на женщину, пленительно прекрасную женщину с благородными чертами античной статуи, но и с ее мрачной холодностью… Непорочная, прекрасная, как мрамор, гордо паришь ты над замерзшим морем; сверкающее серебром покрывало, сотканное из лучей северного сияния, развевается по темному небосводу. И все же порой чудится скорбная складка у твоих уст и бесконечная печаль в глубине твоих темных глаз…»

Все же годы, проведенные на Новой Земле, были лучшими в жизни. И Наташа почти все время находилась рядом, мы расставались ненадолго, месяца на два… Завтра сделаю ей приятное. Сколько терзаний она принимает из-за меня — пусть же немного порадуется. Пусть всплакнет прямо при мне, растрогается. Не беда, такие слезы не опасны, зато создам ей настроение. Как войдет в палату, тут я ей и продекламирую стихи, скажу, что посвящаю их ей, моей жене. Они были написаны в ту первую полярную ночь, когда она, наслушавшись в моем исполнении Нансена и наивно уверовав в мои поэтические способности, попросила написать «арктическое» стихотворение. Как ни странно, оно написалось чуть ли не в тот же день, но тогда я не показал его, намеревался еще потрудиться над ним, а потом мы оба как-то забыли об этом. Значит, завтра я вспомню его вслух:

Вот досада, дальше — забыл! Там были еще две или три строфы, где говорилось о том, что люди, то есть мы с Наташей, сильнее любой темной метельной ночи, потому что они живые и любящие. А еще о том, что настанет день, когда мы освободимся от давящей власти мрачной стихии и умчимся на юг, светлый юг «без конца и без края» (бессовестное воровство у А. А. Блока, прямое, наглое!) и окажемся среди цветущих деревьев и залитых солнцем полей. Можно подумать, будто кто-то силой гнал нас от этих деревьев и полей, от благодати средних, умеренных, московских широт в черноту северной ночи! Романтика — теперь оба за нее и расплачиваемся. Стоп! Должны же существовать какие-то запреты на мысли, иначе — не выдержать.

Мне понравилась первая полярная ночь на Новой Земле и последующие тоже понравились. Даже в пургу, когда и тяжко, и страшновато, меня не покидало некое особое чувство гордости за самого себя. Сатанеет за окном природа, мешает нормальной жизни, каждый выход из дома превращает в муку — а все равно на душе чуть ли не ликование: во-первых, ты бросаешь ей вызов с твёрдым намерением одержать пусть крохотную, но победу; во-вторых, вернувшись домой с наблюдений, исхлестанный снегом и ветром, окоченев и успев озлобиться на весь зажравшийся цивилизованный мир, ты испытываешь ни с чем не сравнимое наслаждение, предвкушая, как ровно через мгновение начнешь согреваться у печки, сбрасывать промокшие одежды, принимать из чьих-то рук кружку с чаем, окунаясь в немыслимо прекрасную атмосферу кают-компании.

Правда, время от времени атмосфера та решительно накалялась. Причем в подавляющем большинстве случаев по самому невинному поводу. Чей город лучше, Москва или Архангельск (слава богу, среди нас не было ленинградцев, а то наверняка быть бы дракам!), подглядел ли Тимофеич костяшки у соседа во время тысяча сто сороковой партии в «козла»? Свежую струю, как правило, вливала Клавдия Андреевна, ухитрявшаяся именно в такие спокойные зимние вечера лишний раз попрекнуть товарищей по коллективу за нежелание помогать повару и, естественно, за обжорство. Даже кино, самое, извините, массовое из искусств, иногда становилось яблоком раздора.