— Получил, Зиновий, по зубам? Понял, что такое колхоз? Нет, я давно знаю, что каждый должен стоять за себя и ни от кого не зависеть.
Раскладывали огонь наши чукчи феноменально, поддерживали артистически. У них всегда имелась в заначке какая-нибудь деревяшка — случайная дощечка, сломанный полоз от нарт. Дерево обстругивалось с величайшей тщательностью, тончайшая, совершенно прозрачная стружка подкладывалась «под бочок» к сырым веткам, кто-то из пастухов вставал на колени и заботливо раздувал еле живое пламя.
Костер чаще всего устраивали в специально вырытой ямке, над ним сооружали навес от дождя и ветра. Как-то раз Васкыргын ухитрился разложить огонь… в снежном сугробе: внезапная пурга вынудила нас остановиться, мы дали снегу занести себя с головой и около суток провели в нем. И в этих-то «антисанитарных» условиях «Вася» сумел создать огонек и сварить для всех котелок макарон, вскипятить чай!
Настал, однако, день, когда нам не на чем было приготовить ужин. То есть, на чем сварить, как мы полагали, было — Рубен Михайлович не раз повторял, что, пока есть хоть какое-то подножное топливо, мы будем экономить сухой спирт. Но… тут начальник сообщил нам, как сказано у классика, пренеприятнейшее известие: мы забыли спирт в Анадыре. Оказалось, что и экономить было нечего.
Ох уж это емкое словечко «мы»! Мы забыли, мы просчитались, мы недоглядели… До чего же оно многогранно в устах всевозможных начальников, тех же морских капитанов. Пока все идет нормально, это слово напрочь исключают из обихода: «Вышел из Мурманска десятого, следую курсом норд, буду на Шпицбергене пятнадцатого»; «Забункеровался на Диксоне, имею груз для Тикси». И вдруг: «Сели на банку в море Лаптевых» — понимаете, «мы сели», а не «он», капитан! А как же иначе, «города сдают солдаты — генералы их берут»! В общем, спирт мы забыли на базе…
Стал ли тот случай переломным в моей оценке Саркисяна? — Не думаю, он по-прежнему мне нравился. Попробуй-ка не прийти в восторг, когда услышишь, как он читает стихи армянских и грузинских поэтов, попеременно переходя на язык оригинала! Он и Пушкина читал прекрасно, и Некрасова, и анекдотов знал уйму. С увлечением говорил о своей мерзлотной науке, о советском патриотизме, о любви к единственной женщине, в его случае — к племяннице гениального Мартироса Сарьяна.
Мы перешли на сыроедение, хотя самого этого термина тогда не ведали. В нартах были самые разные продукты, но «дерево» кончилось, судя по всему, бесповоротно. Питались мясом забитых оленей, грызли припасенные с вечера замерзшие, заледеневшие куски, а также малосъедобные пресные и тоже переохлажденные галеты. Целыми днями не могли позволить себе даже кружки чая, однако нас согревала надежда: вот перевалим через Анадырский хребет, спустимся в долину крупной реки Каленьмуваам, где растет трехметровый кустарник, там-то и «запируем на просторе»!
Да, вспомнил один эпизод. Не прошло недели после нашего старта, как вдруг, проснувшись поутру, мы не обнаружили бригадира Еттоургына, основного проводника и единственного русскоязычного среди чукчей. Пастухи в ответ на наши расспросы что-то бормотали, пытались объясняться жестами, и мы в итоге поняли главное: бригадир отправился в какое-то родственное стойбище «чай пауркен», попить чайку, а если уж без эвфемизмов, то просто-напросто налакаться «акка мимыл», «огненной воды», она же — спирт!
— Далеко ли?
— Близко, однако, день идти надо, потом еще ночь, однако светло ведь, почему не пойти?
На поимку дезертира начальник отрядил Вагрына и меня. Мы шли, почти не останавливаясь, ровно сутки, и никогда еще мне не приходилось столь лихо. Я срывался с каждой кочки, соскальзывал в каждую болотистую лужу, Вагрын же двигался с равномерностью раз и навсегда заведенного механизма. Внешне ничуть не утомляясь, он шел, переваливаясь с боку на бок, с бугорка на бугорок, легко отталкиваясь от земли пастушеским посохом. Время от времени, видя мои муки, сердобольный чукча устраивал привал, но уже через минуту-другую властно призывал меня продолжать путь.
Говоря по совести, я ни секунды не сомневался, что он устроил эту дикую гонку с единственной целью: поскорее добраться до сородичей, разжившихся спиртным. Но когда мы достигли цели, поведение моего товарища вконец растрогало меня. Он не стал пить-гулять, несмотря на то, что был, как и все поголовно тундровики, большим охотником до «акка мимыл», а схватил бригадира за ворот и поволок в обратный путь. На мое счастье, Еттоургын плохо держался на ногах, и потому темп нашего передвижения заметно снизился. Но у меня еще не раз появлялось желание проклясть то чудное мгновение, когда я запросился на Чукотку, стал студентом геофака и вообще родился на свет!
Еттоургына изгнали из экспедиции, его место занял совсем молодой и дружелюбный Васкыргын. Он поразил всех еще до начала похода, когда мы вместе со стойбищем отправились на денек-другой в соседнее поселение на Амгуэме. Среди разновозрастной ребятни был парнишка лет десяти, «Васин» сын. Отец часто брал его на руки, сажал на закорки, чтобы тот не слишком утомился, прыгая по кочкам. Естественно, мы умилялись прославленному чукотскому чадолюбию, и лишь позже выяснилось, что мальчуган был не сыном, а племянником Васкыргына, чей родной брат погиб в тундре, и «Вася», по местному обычаю, взял в жены овдовевшую невестку со всеми ее многочисленными детьми. Своими Васкыргын пока не обзавелся.
Мы наслаждались чукотской природой, не успевшей еще стать «окружающей средой». Взору открывались медленно проступающие в дымке, будто контуры на лежащей в проявителе фотобумаге, отроги Анадырского хребта, синие озера, очень похожие на хибинские и карельские, только не отороченные деревьями, разноцветные древние скалы, мощные речные наледи высотой с двухэтажный дом. Из-под самых ног вспархивали куропатки, вдалеке иногда проходили низкорослые бурые медведи. А совсем близко, за стеной хребта, на побережье Ледовитого океана, можно будет встретить их белых собратьев, знакомых мне пока только по зоопарку. На каждом шагу встречались шустрые лемминги, пестрые полярные мышки, — основной продукт питания песца, который, в свою очередь, — главный объект местного охотничьего промысла. (Полгода спустя я упомянул о леммингах в дипломной работе, и бдительная университетская машинистка, имевшая право печатать секретные труды, внесла в текст поправку: «повсеместно мы видели следы товарища Лемминга».)
(Замечательная байка новейших времен. Крошечный белый медвежонок допытывается у матери, нет ли у них в роду бурых предков. Та с гордостью отвечает, что, безусловно, нет. И бабушки, и дедушки малыша с обеих сторон сугубо белые, гренландского, канадского, шпицбергенского происхождения — чистота медвежьей расы хранится свято! Медвежонок продолжает допытываться:
— Может, все-таки хоть кто-то из родни полукровка?
Выведенная из терпения мамаша рычит:
— В чем, собственно, дело? Ты чего дурью маешься? — и слышит в ответ:
— Если все мы белые, то почему же я всегда так мерзну?)
Я упивался экзотикой чукотского быта, с воодушевлением посещал яранги, вглядывался в мудрые морщинистые лица их обитателей, как бы сошедших со страниц популярного в те годы романа Тихона Семушкина «Алитет уходит в горы». Правда, в романе не рассказывалось о том, что живут чукчи, как правило, немногим больше сорока лет, что пьют и курят с детства, с детства же повально страдают туберкулезом, трахомой, «благоприобретая» в ходе жизни полный набор венерических заболеваний — дар расплодившегося уголовного элемента. Но экзотике мгновенно пришел конец, когда мы поленились однажды поставить палатку и переночевали в яранге — все «бледнолицые» братья обовшивели, да так, что до самого завершения маршрута не сумели совладать с этой бедой!
Не может нормального человека оставлять равнодушным та ненормальная жизнь, какую ведут на протяжении тысячелетий несчастные северные народности, а их, малочисленных, около тридцати. Сердце щемит при виде рахитичного четырехлетнего ребенка с дымящейся трубкой во рту, куда ее сунула щедрая рука родной бабушки, действующей по принципу: «покурил сам — передай другому». Вот и передают, изо рта в рот, из рода в род, и каждое последующее поколение живет меньше предыдущего. А Большая земля продолжает цистернами завозить сюда спирт, ведя выгодный товарообмен с «туземцами»: мы вам — «огненную воду», вы нам — «мягкую рухлядь», пушнину.
