Она села на корточки перед буфетом и достала с нижней полки блюдо холодной жареной рыбы. Рыбы было совсем мало: два или три кусочка. Но по той важности, сияющей скромности, с которой она пригласила меня к столу, я понял, что это не просто ужин, а ужин, связанный с каким-то далеким-далеким, чудесным, праздничным воспоминанием. Мы сели друг против друга и стали есть. Мне было совестно, но я ничего не мог поделать со своим аппетитом. Я не ел три дня. Стараясь не торопиться, я жевал рыбу, показавшуюся мне лучшей рыбой в мире. А она совсем почти не ела. Она смотрела на меня сияющими глазами, по-видимому наслаждаясь тем, что впервые за все эти черные годы сидит за одним столом со своим человеком и ужинает. Потом она поставила на стол два бокала и с грустной улыбкой наполнила их водой из глиняного кувшина. Она отдала мне всю еду, которая была в ее некогда зажиточном, а теперь обнищавшем доме, но она не могла предложить мне вина.
Она подняла бокал и сказала:
— С Новым годом.
Я с недоумением посмотрел на нее. Она улыбнулась мне своей открытой, сияющей и вместе с тем бесконечно печальной улыбкой.
— С Новым годом, — повторила она. — Вы разве не знаете, что сегодня Новый год?
И я вдруг понял значение этих маленьких елочных свечек, наполнявших комнату своим ясным, живым трепетом, я понял значение этого воздушного, пестрого, праздничного платья, от которого веяло женским запахом духов «Красная Москва», я понял блеск этих прекрасных глаз, в которых как бы отражались какие-то другие, радостные, сияющие огни прошлого и будущего… И мою душу впервые за столько лет охватило такой нежностью, таким теплом.
— С Новым годом, — сказал я.
Мы подняли бокалы, глядя друг другу в глаза, выпили холодную воду, которая при блеске свечей показалась мне золотистой, как шампанское.
Девочка вдруг встрепенулась, сделала попытку вскочить. Ее глаза расширились, и она очень тоненьким и очень слабым голоском испуганно закричала:
— Маруся! Елка загорелась! Туши, туши! Горит вата! Пожар!
Женщина подбежала к сестре и стала ее успокаивать. Пока она возилась с пузырем, меняя в нем лед, я положил руки на стол, положил на них голову и заснул.
Вероятно, я спал долго. Когда я проснулся, женщина сидела против меня, положив острый подбородок на стиснутые, переплетенные пальцы рук и плакала. Она плакала совершенно беззвучно. Слезы бежали по ее лицу, и мне казалось, что в каждой слезе отражается чистый теплый огонек свечечки. Все лицо ее блестело текучими огоньками и сияло, как догорающая елка. Вдруг она подошла к окну, занавешенному одеялом, и прислушалась. Я тоже прислушался. Я услышал звук отпираемых ворот и кашель дворника.
— Вам нужно идти, — сказала она, — уже утро.
Она проводила меня до дверей.
— С Новым годом, — сказал я, поцеловав ее нежную руку и вышел.
Ворота уже были открыты. Но было еще темно, как ночью. Аквамариновая звезда, все это время стоявшая высоко в небе над фонтаном с цаплей, тронулась вместе со мной и вывела меня на улицу. Ветра уже не было. Немного таяло, как это часто бывает в новогоднюю ночь на юге. Чуть-чуть светало. Водянисто звонил церковный колокол. И вновь великая сила, владевшая моей душой все эти годы, подхватила меня и, как на крыльях, понесла сквозь сумрачный, полуразрушенный город, осыпанный умирающими звездами.
Но теперь этот город уже не казался мне лишенным души.
1947
Проклятый ветер*
Пете тогда было лет девять, и все случилось как в тяжелом, омерзительном сне, когда ужасы следуют один за другим, подчиняясь какой-то мрачной, неумолимой логике, совершенно независимой от доброй воли и хороших намерений человека.
Все началось с того, что Петя не пошел в гимназию, а вместо этого, засунув ранец за дрова, пошел на море. На гимназическом языке это называется пойти «на казну».
Он, конечно, понимал, что это большое преступление. Но он не сомневался, что его с радостью простят, когда увидят, сколько он наловил бычков.
Он был уверен, что принесет домой сотню больших, превосходных бычков. Он предвкушал триумф.
Кстати, во всем был виноват негодяй Колесничук.
Колесничук божился, крестился на церковь и ел землю, что знает на Среднем Фонтане место, где ловятся необыкновенные, сказочные бычки. Их можно легко и просто наловить две или даже три сотни. Их надо ловить обязательно в то время, когда дует особенный, чрезвычайно редкий ветер, который Колесничук называл загадочно «горищий-константинопольский».
В это утро под Петиными окнами появился негодяй Колесничук и стал делать знаки. По его красному, возбужденному лицу Петя сразу понял, что именно сегодня наконец задул «горищий-константинопольский».
Петя обжегся горячим чаем, выскочил во двор, засунул ранец за дрова, и они пошли, бодро шагая в ногу, на Средний Фонтан.
Действительно, дул «горищий-константинопольский», крепкий, довольно холодный ветер, и над взволнованным морем быстро шли — гряда за грядой — серые осенние тучи.
Мальчики сняли башмаки, подвернули штаны выше колен и по камешкам, над которыми пенилась сердитая вода, перебрались на скалы. Тут они, не теряя золотого времени, приготовили «куконы», для того чтобы нанизывать бычков, размотали с фанерных дощечек самоловы, наживили их сырым мясом, которое вынул из грязного носового платка Колесничук, и забросили со скалы в открытое море.
«Горищий-константинопольский», который должен был, по словам Колесничука, всячески содействовать улову, не только не содействовал, но, напротив, мешал, как мог. Он развел такую волну, что самоловы поминутно сносило и путало. Их все время приходилось распутывать. Мутные волны, полные тины, весьма напоминающие зеленый борщ, со всех сторон, как-то беспорядочно, били в скалу и окатывали мальчиков с ног до головы, как из ушата.
Они с трудом удерживались на скользком камне, цепляясь озябшими пальцами за трещины. Это было мученье.
Разумеется, они не поймали ни одного бычка. Но они не хотели сдаваться. С упорством отчаяния они продолжали распутывать проклятые самоловы, наживлять и снова забрасывать. Проклятый «горищий-константинопольский» крутил и раздувал леску, вырывал из воды пустые крючки и норовил всадить их в глаз или в ухо. И вдруг новые Петины башмаки, стоявшие на скале, — превосходные новенькие штиблеты, только что приобретенные в магазине Яковенко, легко скользнули и, как во сне, канули в воду. Канули вместе со своими новенькими гвоздиками, союзками, рантами, крючками, зелеными ушками и шнурками. Они булькнули и канули в пучину, покрытые омерзительно-зеленой волной.
Ледяной пот прошиб Петю. Ему показалось, что вокруг него обрушилась вселенная. Он жалобно улыбнулся и полез за ботинками в мутную воду, в глубине души понимая, что это дело безнадежное. Большая волна сердито покрыла его до пояса, и Петя стал карабкаться назад, но в это время его новая фуражка медленно сползла с головы и упала в воду.
— Хватай! — закричал Колесничук.
Но фуражка уже качалась на гребне волны, медленно наполняясь пенистой водой, — превосходная, совершенно новенькая фуражка с новеньким гербом, черным лаковым козырьком и красной муаровой лентой на дне, купленная лишь вчера в магазине Гураяника.
Фуражка медленно наполнялась водой и долго не тонула, но «горищий-константинопольский» относил ее все дальше и дальше в море. Она чрезвычайно медленно тонула, постепенно переходя из одного водяного слоя в другой, покачиваясь, уплывая и краснея своей муаровой лентой с золотым вензелем фирмы.
Отчаяние и бурная жажда деятельности охватили Петю, он быстро, дрожащими руками снял с себя гимназическую курточку и снова сделал попытку влезть в воду. Он просто прыгнул со скалы, но сразу же окунулся с головой в воду и не нашел дна, и Колесничук поймал его за руку и, пыхтя, вытащил обратно на скалу.
Но пока он его вытаскивал, Петина курточка медленно съехала со скалы, а следом за курточкой и пояс.
