Мы быстро оделись и побежали к детям. Жена взяла девочку, а я мальчика. Мы завернули их в одеяла и спустились вниз по лестнице, освещенной синей лампочкой. Мы спускались торопливо, но осторожно. Я чувствовал сквозь одеяло теплоту спящего ребенка. Вдруг он проснулся и посмотрел на меня глазками, свежо и весело блеснувшими при свете синей лампочки. Он ничего не понимал. Он думал, что я с ним играю в его любимую игру — «в маленьких». Эта игра заключалась в том, что я брал его на руки и качал, как грудного, в то время как это был уже вполне сознательный трехлетний человек, с довольно большим запасом слов и твердой походкой. Ему нравилось чувствовать себя грудным.
Он спрашивал:
— Папа, я маленький, да?
Я отвечал:
— Да. Ты совсем крошечный. Ты еще не умеешь говорить, ходить и есть с ложки. Ты еще сосешь соску.
Это его безумно смешило, и он улыбался нежной и томной улыбкой, именно так, как, по его понятию, должен был улыбаться грудной младенец.
Теперь, когда мы спускались по лестнице, он проснулся. Ему пришло в голову, что я нарочно вынул его ночью из постели, чтобы поиграть.
Он сказал, хватая меня руками за щеки:
— Папа, я маленький? Да? Я еще сосу соску?
— Да, да, — поспешно сказал я, прислушиваясь к отдаленным взрывам.
Девочка Женя сидела на руках у жены и смотрела понимающими глазами. Она была старшая. Ей было пять лет.
Мы принесли детей в темную столовую и положили их на диван. Жена закрывала их руками, как наседка закрывает своих цыплят крыльями.
Вокруг стреляли зенитки. Сотни зениток. Дача тряслась. В небе бегали розовые звезды разрывов. Среди них был неподвижен только Марс. Осколки сыпались, свистя и сбивая ветки. Осколки стучали по крыше. Лучи прожекторов метались среди сосен, как пальцы слепого, щупающие темное лицо убийцы. На безумной высоте шел воздушный бой. И среди стремительного жужжания ночных истребителей, среди хлопанья шрапнелей, среди фейерверка трассирующих пуль ухо напряженно ловило характерный, зловещий звук немецкого бомбардировщика, пробирающегося к Москве, — осторожный рокот, похожий на полосканье горла.
Мальчик, видя, что с ним не играют, заснул.
В течение нескольких часов, пока продолжалась воздушная тревога, девочка смотрела немигающими глазами то на меня, то на мать.
Потом заснула и она.
А днем я сидел у открытого окна и смотрел в сад. Дорожки были усыпаны срезанными ветками. Среди них валялись зубчатые осколки снарядов. Равнодушное небо — синее, с белыми круглыми облаками — плыло над лесом, отсыпающимся после ночного потрясения.
Тогда я увидел свою девочку. Она шла по дорожке, по сбитым веткам и по зубчатым осколкам, бережно неся в руках большую обезьяну, тщательно одетую в пальто и валенки Павлика, о головой, закутанной в нянькин платок. Она была матерью, обезьяна была ее любимым сыном. Она нежно говорила вполголоса, нежно укачивала сына:
— Ничего, сынка, не бойся. Тебя не убьют. Тебя, может быть, ранят осколком. Спи спокойно. Это не фугаски, это зенитки…
Вдруг над самой крышей раздался оглушительный шум моторов.
Девочка посмотрела вверх. Лицо ее исказилось ужасом. Оно застыло в страшной гримасе. Оно стало как маска. Уши страшно покраснели. Она выронила из рук обезьяну и закричала взрослым голосом, от которого волосы зашевелились у меня на голове.
Я выскочил в окно и бросился к ней.
В этот же миг очень низко, почти задевая трубы, обдавая грохотом моторов и горячим ветром, над нами пролетела машина, в четыре раза большая, чем наша дача. Это был наш транспортный самолет.
Я присел перед девочкой на корточки и обнял ее, успокаивая:
— Ах ты, моя глупенькая, ах ты, моя маленькая, не бойся!
Но она уже была совершенно спокойна. Она с любопытством следила своими светлыми, немного зелеными глазами простого котенка за удаляющимся самолетом.
Наконец она сказала:
— Я уже не боюсь, папочка. Я думала, что это едет война, — а это наш — четырехмоторный «СССР».
1941
Третий танк*
Утром три танка пошли в атаку. Это была разведка боем.
Немцы построили на подступах к деревне длинный снежный вал. Они укрепились за ним. Задача танков заключалась в том, чтобы прорваться за этот вал, выявить огневые точки, минометные батареи, побывать в деревне, посмотреть, что там делается, и вернуться назад.
Когда кончилась артиллерийская подготовка, три танка, на ходу сбросив с себя наваленные на них елочки, выскочили с трех сторон рощицы и, ныряя, помчались вперед по снежному полю, блестевшему на солнце, как соляное озеро. Солнце еле светилось в тучах, и блеск снега был тускл.
С выставленными вперед пушками танки шли, подымая за собой крутую волну снежной пыли. Грубо вымазанные грязными белилами под цвет зимы, они сливались с окружающим пейзажем и скоро растворились в нем, пропали из глаз.
В ту же минуту высоко в воздухе раздался захлебывающийся свист, и в рощице, откуда только что выехали танки, с отвратительным кряканьем и треском стали рваться тяжелые немецкие мины. Исковерканные стволы осин, ветки, щепки, куски коры полетели во все стороны. В один миг снег в роще покрылся паутиной упавших сучьев. Но немцы опоздали. Роща была пуста. Немцы яростно воевали с деревьями.
А в это время танки уже подходили к снежному валу.
В стереотрубу было видно, как крайний левый танк с ходу врезался в снежную стену и остановился, не пробив ее. Облако снега взорвалось и опало. Танк попятился. В стене рельефно обнаружился глубокий отпечаток его лобовой части, рубчатые оттиски гусениц. Из-за вала затюкали противотанковые ружья. Послышались короткие, сухие очереди автоматов. Танк попятился еще, остановился и на предельной скорости рванулся вперед и снова ударился изо всех сил в снежную стену. На этот раз часть стены поползла. Она ползла перед танком, как гора снега перед плугом снегоочистителя. Танк остановился и попятился. Он снова отдохнул, затем набрал скорость и теперь, окруженный снежным вихрем и синим дымом, ворвался в пролом и исчез в нем.
Звуки беспорядочной стрельбы из автоматов показали, что немцы растерялись. Еще через минуту мы увидели, как они бегут. Они бежали в белых балахонах, падая и оставаясь неподвижно лежать в снегу. В пролом снежного вала вбегали один за другим наши стрелки. Некоторые из них, наиболее горячие и нетерпеливые, не желая дожидаться своей очереди, карабкались на вал и спрыгивали с него, упираясь одной рукой в снежные кирпичи, а другую, с автоматом, подняв высоко вверх. В белых кофтах и широких белых штанах, в белых капюшонах, по-мавритански завязанных на лбу, с лицами, которые среди белого снега казались почти черными, они сыпались на головы немцев.
Так началась эта разведка боем, этот небольшой будничный эпизод, настолько обычный, что в армии о нем даже не все знали.
Жизнь на переднем крае в этот день шла своим чередом. Саперы ремонтировали снежные дороги, «раздолбленные» машинами и повозками. Связисты тянули провода. Наблюдатели сидели в своих окопчиках, не отрываясь от биноклей. На грузовиках везли красные, замерзшие туши. Дымились кухни. У минометных батарей складывали ящики с минами, укрывая их ветками хвои. Возле цистерн заправлялись горючим и маслом автомашины. На командных пунктах — в блиндажах — совещались командиры. Телефонисты, лежа на еловых ветках возле маленьких железных печек, в которых потрескивал валежник, прижавшись ухом к трубке полевого телефона, проверяли линию:
— Орел? Проверяет Тула. Рязань? Проверяет Тула. Витебск? Проверяет Тула. Сталинград? Проверяет Тула…
В этот день на передний край, к танкистам, приехала бригада артистов. Артисты приехали на небольшом грузовике. Они спрыгивали один за другим с грузовика и топали валенками по снегу, покрытому валежником. Их было шестеро: трое мужчин и три женщины. С грузовика сбросили их мешки с костюмами, затем осторожно поставили на пенек ящик с баяном.
