— Не бойся, брат Виктор, и не ужасайся! Я не призрак и не бес, а брат твой любимый. Ты звал меня, хотел узнать о скорбном пути загробном, вот я пришел к тебе. Я не призрак, ты можешь взять меня за руку, если хочешь.

Он протянул руку. Тень от нее по стене протянулась огромной и задела Викторовы ноги. Он подобрал их под одеяло, натянул последнее до горла и сказал:

— Я верю и благодарю тебя. Сказывай, брат, о смутном пути загробном.

Опять улыбнулся гость и начал свой рассказ, причем Виктору казалось, что Андрей не раскрывал уст, и слова его не раздаются в комнате, а будто прямо кем-то кладутся в уши ему, Виктору.

— Горек последний час! Когда смерть безносая явится с копьями, пилами, вилами, саблями, мечами и губительной косою, — не знаешь, куда деваться, мечешься, стонешь, взываешь, но она без ушей и без глаз — неумолимая. Разбирает тебе все суставы, порывает все жилы и сухожилья, сердце насквозь пронзает. Ангел смертный ждет, пасмурен, пока безносая копается. По сторонам стоят демоны и ангелы с толстыми книгами, ждут. Горче укуса с горчицей последний час. Последний вздох горче всего, и с последним вздохом выскочит душа из тела, и ангел смертный примет ее. Как прижмется, как уцепится, как плачет бедная, маленькая, голая душенька! Ангел смертный повернет ей голову и скажет: «Смотри на свое тело, на свой состав, на товарища своего. Снова пойдешь в него при последнем воскресении». А тело лежит бело, недвижно, безгласно, словно колода. Плачут над ним друзья и родные, но к милой не вернуть его жизни! Душа закроет лицо руками, закричит: «Не хочу входить в него!», а ангел смертный ответит: «Войдешь, когда будет надо!» и понесет ее дальше. Красные юноши и темные демоны идут за ними. Тут взойдут на длинный мост, недели две времени пройти его. На том берегу видна еле-еле зелень лугов, полей, рощ и белые мелкие цветочки. Они двигаются и взлетают порою стаей, как пух одуванчиков. Это были ангелы и праведные души в пресветлом раю. Мост проходит над густым красноватым туманом. Если посмотреть пристальней, можно различить вроде огненных шахт со множеством отделений и подразделений. Только грубый земной ум не видит разницы, скажем, между ложью и оболганием, клеветой и клеветанием, немилостью и немилосердием, гордостью и гордынею. Тонкие же небесны умы знают все отличия и разности и отчетливо все различают. Там, будь уверен, не ошибутся и не определят тебя туда, куда не следует. На мосту — мытарства. Это вроде наших застав или мытных дворов, где собирают подати. Ангелы сидят за высокими столами, вернейшие весы и мерила у них в руках, а в книжке записано все: малейшая мысль, желания, которые забыты самим тобою, стоят там, как живые под номером. Страшится душа, трепещет и вспоминает все свои грехи, ничего хорошего не помнит; но у ангелов все записано, ни одной крошки не пропадает. Развернут демоны свои свитки, откроют ангелы свои книги, взвесят, измерят и дальше пропустят или с моста свергнут, и заплачут юноши, а демоны скалятся, шумят и ликуют, как чернь на скачках. Так прошел я мытарства оболгания, оклеветания, зависти, лжи, ярости, гнева, гордыни, буесловия, срамословия, лености, лени, тщеславия и дошел до двадцатого мытарства.

Андрей остановился, умолк.

— Ну, а какое же двадцатое мытарство? — спросил Виктор, как бы не замечая, что гость уже не стоит у притолоки, а сидит у него на кровати, наклоняя к нему выпуклые глаза, весь розоватый от святых лампад.

— Какое же двадцатое мытарство?

— Не пытай, брат милый, не пытай. Вот я с тобою. Не угасил геенский огонь моей крови, моего сердца. Холодно мне…

Виктор не помнил о страхе, он готов был прикрыть гостя чем угодно, согреть собственным дыханьем, телом, только бы тот рассказал ему о двадцатом мытарстве. И как прежде Андреевы губы похолодели в поцелуе, так теперь все разгорались и палили Виктора, будто в него переливая то пламя, что не угасло от геенского огня. Страшно и сладко ему было, и от этой сладости, от этого страха он забыл было о последнем Андреевом мытарстве, если бы тот сам на прощанье не сказал ему:

— Теперь, брат, и ты знаешь томление двадцатого мытарства, бойся, как бы не погибнуть.

Часто случается, что слова предостережения, всегда вспоминаемые, наталкивают нас именно на то, от чего предостерегают. Так и теперь Виктор только и думал о рассказе и посещении своего умершего друга и отдал бы что угодно, только бы тот пришел еще раз. Ему казалось, что все, что жизнь может ему предложить, померкнет пред тем, что ему открылось. Не зная, как выразить свое желание, он молился, чтобы еще раз услышать повесть о двадцатом мытарстве. Но ничто не помогало, и он бродил, разгоряченный, с мутным взором, дикий и восторженный, сам не зная, что с собой делать. Наконец признался в своих странных молитвах духовнику. Тот, выслушав, долго молчал, наконец сказал:

— Это от смирения, господин Виктор, вы прибегаете к таким молитвам, вы слишком чисты. Но часто смиренье переходит в неистовую гордость, и вам этого следует опасаться. Я вам советую всегда ограничиваться теми молитвами, что помещены в молитвеннике. Они составлены святыми отцами, которые, поверьте, лучше нас с вами знали, что нужно человеку.

В тот же день священник поспешил ко вдове Пульхерии и сказал ей:

— Во что бы то ни стало нужно женить вашего племянника. Употребите власть, обратитесь к императору, пусть он прикажет, но брак для господина Виктора необходим. Девство его не от Бога.

Пульхерия согласилась и, посмотрев список невест, сказала:

Девственный Виктор

— Пошлю сватов к Леокадии, дочери Дмитрия протонотария, — потом вздохнула и задумалась.

— О чем же вздыхаете, госпожа? Это будет на пользу вашему племяннику.

— Верю. Я вздыхаю по-женски о бедной Леокадии, больше ни о чем.

Красный мяч, как яблоко, мелькал по небу, перелетая кусты боярышника и застревая иногда в жимолости, которой была обита беседка с тремя колоннами. Осенью так ясно раздаются голоса, но, думалось, голоса трех молодых людей, едва вышедших из отроческого возраста, — всегда звучали светло, отчетливо и ясно, независимо от времени года. Их слова звенели юношески-беззаботно, видно было, что их больше интересует игра в мяч, ясная погода, завтрашняя охота, поездка в луга к светлой Сьеве, нежели мрачные поединки или изнеженные и тяжелые любовные истории.

Сад господ Маппа состоял из продолговатого квадрата с низкими кустами, большой лужайки, посреди которой находилась единственная яблоня, теперь густо увешанная уже краснобокими плодами, и небольшой купы ветвистых ив, полу скрывавших беседку, обвитую жимолостью.

Ловко перебегая с места на место в пестрых костюмах, молодые люди напоминали цветы в райском саду на разноцветных гибких стеблях с листьями — руками и лицами — розовыми венчиками. Слова их были просты и невинны, как пение дроздов или шум листьев.

Самым молодым был хозяйский сын Нарчизетто. С прямым носом, светлыми, открытыми глазами и подстриженными русыми кудрями, тонкий в стане, но с сильными руками и ногами, немного коренастый, он походил на тех молодых и прекрасных всадников, которых изображал на своих «охотах» мастер Павел Учелло. Два его друга, немного старше молодого Маппы, потому что им уже минуло восемнадцать лет, назывались Пьетро Беккачини и Уберто Бобане. Все трое были связаны крепкою дружбою, особенно потому, что в Скарперии, кроме них, почти не было благородных молодых людей их возраста.

Мяч попал глубоко в жимолость. Мальчики не стали его отыскивать, устав от игры, а все трое, разом, словно сговорившись, бросились бежать к яблоне и легли на зеленом лугу. Сразу наступила такая тишина, что, казалось, было слышно, как кровь течет по жилам, как шелестят крылья большой птицы, медленно плывшей, еле заметно, в высоком осеннем небе. Изредка только скрипело колодезное колесо у забора. Вдруг раздался легкий звук поспешных шагов. Уберто, поднявшись на локте, сказал: