Этих дам не знал Панкратий, да они и не представляли интереса для девственного племянника Пульхерии, походя точно на тех, которых предлагали ему в невесты. Знакомые поповского родственника были и не уличными блудницами, поджидавшими заблудившихся матросов, — они были беззаботными, веселыми созданиями, насмешливыми, чувствительными и бессердечными. Но и Панкратий, по-видимому, не имел особенного успеха, потому что когда через месяц он явился к своему дяде, то вид имел сконфуженный и несколько удивленный.

— Что скажешь? — спросил священник, не оборачиваясь от стола, на котором составлял проповедь к завтрашнему дню.

— Да ничего, дядюшка, хорошего не скажу. Господин Виктор в таком же состоянии, как и в тот день, когда ты нас познакомил.

Ученый скворец прокричал «мир вам», хозяин махнул на него рукавом и озабоченно переспросил:

— Господин Виктор, говоришь, пребывает в чистоте?

— Да, странный молодой человек!

— Может быть, ты хочешь просить у меня еще денег, чтобы продолжать веселую жизнь под предлогом, что добродетель племянника почтенной Пульхерии еще не испытана?

— Ты не можешь сомневаться, что я не отказался бы от этого, но, к сожалению, я должен сложить оружие.

Дядя смотрел на племянника, удивляясь не то его скромности, не то стойкости Виктора. В молчании скворец еще раз прокричал «мир вам», но никто на него даже не обратил внимания. В тот же вечер был сделан доклад госпоже Пульхерии о положении дел.

Неизвестно, догадался ли сам юноша, что расспросы вдовы, наставления духовника, внезапно появившийся и, по-видимому, привязавшийся к нему новый приятель, который усиленно стал водить его по разным домам, — что все это находится в тесной связи и имеет касательство до его душевных свойств. Он не считал своего состояния особенным, а тихо жил, деля свое время между библиотекой и церковью. Конечно, самое естественное ему было бы думать о монастырском житье, тем более что оно, вероятно, мало чем отличалось от его теперешнего образа жизни, но, может быть, потому-то эти мечты его не особенно привлекали. Что его привлекало в будущем, трудно было предположить, и он никому этого не открывал, даже своему любимому рабу Андрею Венгру, который везде его сопровождал, а когда тот читал, он сидел тут же и дремал или неподвижно смотрел на хозяина. Его недавно привезли с севера и прямо приставили к Виктору, который сразу же его полюбил душевно. Он знал всего с десяток греческих слов, так что в длинные беседы с ним даже нельзя было вступать. Стало быть, не из-за бесед привязался к нему молодой господин; может быть, за его тихость и благочестие, может быть, за странный и дикий вид, за преданную нежность и безответность.

Андрей всегда сопровождал господина в церковь, ко всем службам, молился чинно и усердно, не смотря ни направо, ни налево и не подымая глаз к занавешенным с боков хорам, где находились прихожанки. Зато сверху на господина и на слугу был обращен не один женский взор, и впечатления, удивления, догадки шепотом передавались вплоть до противоположной стены, словно в какой-нибудь игре.

Однажды, когда Виктор с Венгром возвращались от обедни, им преградила дорогу большая толпа, окружавшая невысокого человека в широком балахоне и колпаке, который смеялся, скакал и плевался, хлопая себя по бедрам и произнося на мотив уличной песни бессвязные слова. Увидя приближающихся юношей, он на минуту приостановил свои прыжки и будто ждал, опершись на высокий посох, потом еще быстрее закружился. Снова остановился, повел носом, сморщился. Все ждали, что он скажет.

— Фу, фу! как чертями воняет!

Все стали озираться, думая, не к ним ли относится это восклицание, а юродивый продолжал:

— Вы думаете, мускусом пахнет? Адской серой! Вот вижу, пляшет бесенок, дует в дудку, скаредный, рожи корчит, улыбается, подставляется.

Божий человек вдруг закрыл лицо руками и по-бабьи застонал: «Ох! ох, ох! горе мне, глаза бы мои не смотрели».

Из верхнего окна смотрела улыбающаяся женская голова, сильно накрашенная, в рыжей высокой прическе. Юродивый отвел руки от своих щек и закричал на всю улицу:

— А, ты смеешься, сквернавица! Поборюсь, но не уступлю!

И моментально он вскочил, задрав свой балахон и оголившись, встал в непристойную позу. Зеленые ставни в окне хлопнули, из-за них послышался неудержимый хохот, а старичок, оправившись, вдруг заговорил совершенно спокойным и учительным тоном:

— Не думайте, братья, что эта Иродиада, эта Езавель хуже всех вас. Притом вы были свидетелями, как просто можно ее побороть. Правду говорю, что вот эти двое (и он указал палкою на Виктора с Андреем) сто раз хуже ее. Бесов на них, что блох на псах.

Все обернулись на юношей, а Виктор, покраснев, подошел к юродивому и скромно спросил:

— Открой, отче, какими бесами томимы? Тот щелкнул языком и ответил:

— Так я тебе и скажу, держи карман шире! Сам ищи! И затем снова залопотал что-то непонятное.

Виктор никогда не говорил с Андреем об этом случае, но слова юродивого часто приходили ему в голову, особенно во время бессонниц, которыми он страдал. Между тем Венгр стал недомогать, и с уменьшением здоровья все увеличивалась его набожность. Почти не вставая со своей узкой кровати под лестницей, он все время шептал молитвы, смотря на темную икону в углу. Виктор все время проводил в тесной комнате слуги, держа в своей руке сухую и горячую руку друга и слушая его беспорядочные речи, иногда переходящие в настоящий бред. Однажды он так сидел, больной забылся сном, и Виктор, глядя на смуглый вспотелый лоб и темные веки, закрывшие выпуклые, несмотря на впалость, глаза, вдруг почему-то особенно отчетливо вспомнил тот день, когда остановил их юродивый. Что он хотел сказать и к кому из двоих относились его слова? Андрей будто от хозяйского взора открыл глаза и, почувствовав свою руку в руке того, тихо начал:

— Пришел мой час. Моя душа вдвойне томится. И с телом она расстается и тебя покидает: ты не господином был мне, а братом и другом, милый Виктор.

Больной еще что-то хотел сказать, но, видимо, ему было трудно. Он только сделал знак Виктору наклониться, обвил его шею руками и прижал свои губы к губам господина. Вдруг уста его похолодели, а руки тяжелее налегли на шею. Виктор осторожно разнял пальцы Андрея, и Венгр упал на подушки мертвым.

Только после смерти слуги Виктор понял, насколько тот был ему дорог. Казалось, легче было бы, если бы ему отрубили правую руку или посадили навеки в тюрьму. Только теперь он узнал, как нежно любил умершего, без которого ему даже милые книги стали казаться пресными и лишенными интереса. Одни церковные службы привлекали его еще больше прежнего; да и сами обстоятельства понуждали его усилить благочестие, так как он, кроме обычных поминальных служб, и один каждую ночь молился об упокоении своего друга, все думая, что значили те давнишние слова юродивого и что хотел сказать ему перед смертью Андрей. Он не мог забыть похолодевших внезапно губ и того, единственного в его жизни, поцелуя, кроме безразличных приветов при встрече и прощаньи. Это тоже было прощание, но навсегда, на вековечную разлуку.

Однажды долго молился Виктор перед комнатной своей божницей, так что от волнения, слез и дум не мог заснуть даже, когда лег в постель. Отвернувшись к стене, где тигры на ковре красновато освещались лампадами, он упорно шептал: — Господи, Господи! Умири душу мою, утоли печаль мою; если нельзя вернуть брата моего Андрея, то открой мне, что с его душой делается, где она скитается, где покоится, чтобы знать мне, лить ли еще слезы, или радоваться.

Виктор все это говорил, смотря на тигров, и захотел взглянуть на Спаса, Божию Матерь и мученика Виктора, что в ряд стояли на средней полке. Он быстро повернулся на кровати и увидел…

У дверной притолки стоял брат Андрей, весь голый, с одной повязкой у бедер. Виктор сначала его не узнал в таком виде, так как никогда не видал своего раба обнаженным. Потом признал, радостно крикнул: «Андрей!», простер даже руки, но тотчас стал закрещивать гостя, бормоча: «Да воскреснет Бог». Тот не исчезал, тихо улыбнулся и показал крестик, висевший у него на шее.