Однажды они сидели вместе у окна в комнате монны Валерии и говорили о Нарчизетто, от которого не получали никаких известий. Тут же находилась и Петронилла.

Вдруг в комнату быстро вошел Никола и радостно объявил, что молодой господин скоро вернется. Валерия вздрогнула, а Маппа спросил:

— Кто-нибудь приехал из Рима? Откуда ты имеешь вести?

— Сорока на хвосте принесла, или во сне приснилось! — заметила, смеясь, Петронилла, с тревогой взглядывая на госпожу. Та сидела как мертвая, только глаза блистали, как черные алмазы.

— Может быть, и сорока, а господин сегодня будет здесь! Мне кажется, я уже слышу топот его лошадей! — настаивал карлик, и раньше, чем ему успели помешать, бросился к окну, спихнул цветок на пол, а сам высунулся на двор и весело рассмеялся.

— Какой чудный день! Как раз для приезда Нарчизетто! Валерия пристально смотрела, как из разбитого голубого горшка выпал комок земли, рассыпался, и к ее ногам медленно покатился череп с русыми волосами.

— Что это? — закричал Маппа.

Петронилла громко вскрикнула, а Валерия, опустившись на колени, медленно подняла череп и, не очищая его от земли, поднесла к своим губам.

— Что это? — повторил Маппа, топнув ногою. Валерия спокойно отвечала:

— Это — Нарчизетто. Все, что от него осталось! Никола — гадина, но он прав: вот Нарчизетто вернулся. Позвольте мне уйти в монастырь, Петронилла вам все расскажет, а я… я умираю, — видите?

И не выпуская черепа из рук, она упала на пол.

Выслушав рассказ служанки, Симоне хотел убить Валерию, но отложил свое намерение, не желая пачкать шпаги преступною кровью. Наутро Валерия должна была уехать в дальний монастырь. Она была спокойна и тиха: плача, простилась со слугами, просила смиренно прощения, в чем грешна, сама всех простила и рано ушла в спальню.

Когда на другое утро открыли двери в ее опочивальню, госпожи на кровати не оказалось.

Думали, что она молится Богу, но увидели, что она висит на своей рыжей косе, повесившаяся. Все с криком бросились к Симоне. Он долго смотрел на труп жены, потом произнес:

— Она себя осудила!

Никола вмешался:

— Вы ошибаетесь, господин. Монна при жизни захотела быть ближе к небу, и повыше…

Череп Нарчизетто похоронили вместе с несчастной Валерией.

Едва ли раньше последнего нашего часа могут наскучить нам радости милой любви. Даже у восьмидесятилетних стариков загораются глаза и бьется сердце при виде не только розовых щек и легкой поступи, но и в разных других, казалось бы, совсем не подходящих случаях, потому что Амур — слеп и таинственен — и поступки его часто не сообразуются ни с какой видимой логикой. Всякий знает, что любовь, не связанная с убийством, несчастьями и печалью других лиц, не замешанных в нее, не может оскорбить небеса, но, с другой стороны, чистая верность, верная чистота имеют в себе тоже большую прелесть. Кроме того, они способствуют семейному миру, причем добродетельные дамы, будучи для всех явным примером, как бы освобождают тем самым от скучной иногда сдержанности и лицемерия других представительниц своего пола и, таким образом, являются добродетельными за многих.

Но монна Лавиния Перелла, очевидно, думала, что еще прекраснее, еще выше, когда верность и женская доблесть продолжается и после смерти мужа, особенно если вдова осталась в полном цвете молодости и красоты. Никто бы не упрекнул, конечно, благородную Лавинию, если бы она и во второй раз захотела соединить свою жизнь с кем-нибудь из многочисленных молодых и не очень молодых людей, которые в первые годы ее вдовства увивались около нее, но, очевидно, г-жа Перелла предпочитала примерную жизнь веселому и невинному времяпрепровождению. Она не замыкалась у себя дома и вообще не старалась подражать жизни монахинь, посещая праздники и обращаясь со всеми приветливо; но молодежь знала, что так же бесполезно воспламеняться сердцем к Лавинии, как безумно, скажем, влюбляться в собственное отражение, — поэтому ей уже не докучали признаньями, чему она была, по-видимому, даже рада.

Между другими, особенною настойчивостью отличался молодой Гаетано Феруччи, не так давно приехавший в Сиенну и с первого же воскресенья без памяти влюбившийся в Лавинию. Напрасно товарищи уговаривали его, что это совершенно безнадежное предприятие, — они говорили глухому и проповедовали камням. Так как за монной Лавинией нельзя было ухаживать в общепринятом значении этого слова, то Гаетано оставалось только следовать за нею как тень, худеть и вздыхать. Г-жа Перелла, казалось, не только не замечала, что делается с молодым человеком, но едва ли даже отличала его лицо от всех других, — по крайней мере, прекрасные черты ее не выражали ни удивления, ни радости, ни гнева, когда Лавинии случалось останавливать свой взгляд на воспламененном и похудевшем лице Гаетано. Когда ее подруги заговаривали о Феруччи, она всегда умела остановить их шуткой или иным каким манером.

Наступила весна, земля покрылась свежей травой, Флора выпустила углы передника из нежных зоревых пальцев и ветрено рассыпала, где по одному, где пригоршней, где целым ворохом цветы, завздыхали соловьи по рощам, заквакали лягушки и зазвенели шпаги влюбленных, каждым ударом восхваляя имя своей дамы. Впрочем, рыцари, платонически влюбленные в дам, давно уже сделались достоянием старых нянек и великих поэтов; кавалеры же города Сиенны дрались между собою не столько во славу дам, сколько оспаривая друг у друга обладание или хотя бы предпочтение той или другой красавицы.

Праздники сменялись праздниками, словно для того, чтобы дать больше случаев встречаться влюбленным. Особенно удобны для этого маскарированные праздники, издавна нелюбимые мужьями, если они не предпочитают сами изменять и не делаются от этого снисходительнее к легкомысленным женам.

Днем был бег с зажженной соломой и метанье коротких дротиков сквозь кольца, — а потом Лавиния отправилась на обед к подруге, после которого долго еще забавлялись в саду, где были развешаны фонари, изображавшие птиц, плоды и звезды, и освещавшие аллеи не хуже солнца.

Лавиния хотела было уже отправляться домой, как вдруг ее остановила в темном углу какая-то маскированная дама, с такою настойчивостью прося выслушать ее, что г-жа Перелла удивилась и взглянула внимательно в лицо, почти все закрытое черною маскою с кружевами. Зная, что это не могла быть какая-нибудь соперница, — так как у нее самой не было никаких любовных историй, Лавиния совершенно не могла себе представить, что хочет сказать ей незнакомка. Последняя казалась молоденькой и очень взволнованной; невысокая грудь тяжело подымала розовый корсаж, уши горели, как надранные, и сережки вздрагивали, как капли дождя. Лавиния взяла ее за руку, и молодая девушка вдруг склонилась к плечу г-жи Переллы.

— Бедное дитя, что вас испугало? Успокойтесь. Что вы хотели мне сказать? Вы здесь в совершенной безопасности.

— Позвольте мне пойти с вами! Это — ужасная история! я вам все расскажу. Я только что приехала, меня преследуют родственники… я много слышала о вашей доброте… Не отвергайте меня!

Незнакомка опустилась на землю, не думая о своем розовом пышном платье. Лавиния была рассудительна, но понимала, что бывают случаи, когда самое благоразумное для людей — именно поступать неблагоразумно, и что часто весьма благородные личности, под влиянием несчастных обстоятельств или страстей, бывают вынуждены искать странных и необыкновенных выходов из положений. Поэтому она быстро подняла незнакомку и, сказав: «Идемте, дитя мое», дала знак слугам, чтобы те зажгли факелы — проводить ее до дому. В дороге они почти ничего не говорили, что синьора Лавиния объясняла себе робостью своей новой знакомой или необыкновенностью случая. Сама хозяйка не расспрашивала и ждала, когда девушка подкрепит свои силы скромной едой, какая нашлась дома. Но та едва прикасалась к блюдам, волнуемая какой-то другой заботой. Монна Перелла, заметив это, отослала служанок и привлекла к себе на грудь странную гостью, — как вдруг почувствовала, что ее стан обнимают такие сильные руки, какие никак не могли принадлежать нежной девушке, и притом так страстно, что не соответствовало никакому, хотя бы самому экстренному, обстоятельству. Лавиния быстро отстранилась, говоря: «Снимайте маску сейчас же! Я вам приказываю».