Однажды утром, встав до света, потребовал он шляпу и плащ, будто собираясь в путь. Старик удержался от вопроса, и лишь на взгляд его в ответ Флор промолвил:

— Ты будешь следовать за мною!

Походка господина была снова легка и свободна; на впавшие щеки алые розы вернул румянец. Повороты по улицам и площадям вели их далеко от дома, не давая отгадок рабу. Наконец он решился спросить, когда они стали, словно дойдя до цели:

— Ты войдешь сюда, господин?

— Да.

Флора голос беспечно зазвучал. Вошли в тюрьму. Так как Флора Эмилия знали богатым и знатным, то без труда, хоть и за плату, осмотреть, нет ли среди заточенных его, будто бы бежавшего недавно раба, допустили. Быстро, зорко обрыскал тюрьму до последнего подвала, словно известных раньше глаз взором искал. Задохнувшись, спросил:

— Здесь все заточенники? Больше нет?

— Больше нет, господин. Вчера один бежал…

— Бежал?.. Имя?..

— Малх.

— Малх? — будто прислушиваясь, повторил он. — Светлые глаза, смугл, черен волосом? — спрашивал радостный Флор.

— Да, ты прав, господин, — кивал головою тюремщик. Весел был, как никогда, выйдя из здания, Эмилий Флор, говорил как дитя, блестя глазами, не потерявшими темных кругов.

— Старый мой Мумм, смотри: было ли когда так ласково небо, так дружественны деревья и травы?! Мы пойдем в мои фермы пешком; я буду есть дикие вишни и пить молоко из коровьих сосцов прямо. Ласково дни протекут! Ты достанешь мне девушку, пахнущую травою, козой и слегка луком; мы не возьмем немого Луки в деревню. Ах, старый Мумм, не здоров ли я, как никогда? Облака — будто весною, будто весною!

С утра Флор радостно собирался в дорогу, покидая приветливый дом поместья, чтобы по узким и широким путям делать продолжительные прогулки. Найденная Горго была тиха, молчалива, покорна и проста, как телушка; смуглое тело свое отдавала легко и чисто; в доме ждала, напевая старинные песни.

Сам прибежавший, Лука-немой сопровождал везде господина, радуясь печальными глазами и усталым отроческим лицом. Молча следил, ни на минуту Флора не оставляя в его внезапно возвращенном веселье. Все бы ходить по горным дорогам, лежать на пестрой цветами траве, в голубую навзничь смотреть твердь без устали, петь простые сельские песни, заставляя немого дуть в двуствольную флейту! Тихим становищем белые, ярко-белые, слепительно белые стояли над рощей и рекой облака; ждали. Со следами молока на губах, небритый, с красным ртом, целовал Флор Горго, забыв городскую томность, запахом лука пренебрегая. Лука немой плакал в углу. День за днем, как за цветком цветок в венок сплетаясь, шли чередой.

Однажды вечером, среди беспечной игры, стал Флор, словно отуманенный тоскою или невидимым врагом схваченный. Сразу охрипнув, молвил: «Что это? откуда эта тьма? этот плен?» Лег на низкую постель, отвернувшись к стенке, молча вздыхая. Тихо вошла Горго, обняв его, не глядящего. Отстранил ее Флор, говоря: «Кто ты? не знаю тебя, не время: смотри, замок, загремев, пробудит спящего стража». Отступила, молча же, и немой снова вполз, как собака, поцеловав свесившуюся руку.

Ночь была душна для слуг, дремавших у входа во Флорову спальню. Один Лука оставался при господине, немой и преданный. Долгое время были слышны только шаги ходившего взад и вперед Эмилия. Под утро забылись слуги тонким сном, предрассветным. Вдруг воздух разрезан был воплем, не похожим на человеческий голос. Казалось, неземное что-то прокрикнуло: «Смерть!», будя раннее эхо.

Помедлив, слуги, стукнувшие в двери, впущены были в покои немым отроком с испуганным до неузнаваемости лицом. «Смерть, смерть!» — твердил он диким, не привыкшим произносить слова голосом. Даже не поразившись звуками немого, слуги ринулись к постели, где, закинув почерневшую голову, недвижимо лежал господин. Лука вернулся, будто к покинутому месту, к кровати Флора, где и склонился на пол, бесшумно и быстро сломившись.

За медиком и управителем быстро сходили, неся зловещую новость.

Немой твердил, не переставая: «Смерть», будто власть звука далась ему снова только для этого, одного этого слова.

Флор лежал, закинув почерневшее лицо и свесив безжизненную руку. Медик, осмотрев тело и за несомненную признав смерть, с удивлением показывал управителю узкий, темный и вздувшийся кровоподтек на шее умершего, объяснить который было ничем невозможно. Единственный свидетель смерти Флора Эмилия, немой Лука, преодолевая божественное косноязычие чудесного страха, дар слова ему вернувшего, говорил:

— Смерть! смерть! опять заключен… ходить, ходить: лег на постель, словно утомясь… ни слова мне не сказал; под утро захрипел, беспокоясь; бросился я к нему; взмахнув на меня глазами, завел их, хрипя. Боги! утро сверкнуло в окно красным. Флор не двигался, почернев…

Забыли Луку в печали и скорбных хлопотах.

Чуть свет, на другое утро пробрался босой и оборванный старик, прося видеть Флора, никому не знакомый. Управитель вышел, думая найти какое-либо объяснение смерти господина. Пришелец был упорен и прост на вид. Вокруг лаяли стаей собаки.

— Ты не знал, что господин Флор Эмилий скончался?

— Нет. Все равно. Я исполнял, что мне было приказано.

— Кем?

— Малхом.

— Кто он?

— Теперь — ушедший.

— Он умер?

— Вчера утром был повешен.

— Он знал господина?

— Нет. Он посылал ему, незнакомому, любовь и весть смерти. У вас заговорят немые.

— Говорят уже, — сказал подошедший Лука, склоняясь к грязной руке старика.

— Ты не взглянешь на усопшего?

— К чему? Он очень изменился в лице?

— Очень.

— Того тоже петля изменила. Большой знак имеет на шее…

— Тебе много нужно говорить?

— Нет, я ухожу.

— Я иду с тобой! — сказал Лука ласково незнакомцу. Солнце уже окрасило розой двор, и пронзительно вопли к небу пускали наемные женщины, обнажая исхудалые груди.

Когда старый Нектанеб поднял глаза от закинутых сетей, привлеченный резким и одиноко разнесшимся в вечерней прохладе криком, он увидел небольшую лодку в столбе отраженного заходящего солнца и человека, делающего тщетные усилия выплыть. Подъехать, бросив сети, к месту, где виделся утопающий, броситься в воду и обратно в лодку, уже неся спасенного, — было делом немногих минут. Девушка была лишенною чувств и при сбежавшем с ее щек естественном румянце яснее выступала видимость искусственной окраски на ее худощавом длинноватом лице. Только когда старик положил ее бережно на циновки в своей лачуге, — ибо он был не более как бедный рыбак, — спасенная открыла глаза и вздохнула, будто пробужденная от глубокого сна, причем вместе с первыми признаками жизни вернулась и ее печаль, потому что обильные и неудержимые слезы потекли из ее светло-карих глаз, и она начала метаться, как в горячке, громко и горько сетуя на свою участь. Из ее бессвязных слов и восклицаний Нектанеб узнал, что она богатая наследница, сирота, отвергнутая каким-то бессердечным юношей и пытавшаяся в припадке отчаянья схоронить в речных струях свое горе. Узнал он также, что зовут ее — Филлидой. Впрочем, он мог догадаться об этом и без ее слов, ибо дом ее родителей, теперь уже умерших, находился невдалеке от берега реки, где стояли лодки для прогулок и других каких надобностей владельцев. Говоря, она плакала, обвивала его шею руками и прижималась к старому рыбаку, как младенец прижимается к своей кормилице, он же ее гладил по волосам, утешая как мог.

Утро и крепкий сон принесли успокоение, не приходившее с ласковыми словами. Более веселые мысли, более улыбчивые планы явились в голове нежной Филлиды. Она ясно рассказала Нектанебу, как пройти к дому жестокого Панкратия, как сочинить обманную повесть об ее будто бы состоявшейся уже смерти, наблюдая, чтоб передать ей, как изменится его прекрасное, всегда с налетом скуки, лицо, когда в доказательство своего рассказа он передаст записку, будто бы найденную в складках одежды утопленницы, и полосатое покрывало. Она хлопала в ладоши, написав прощальное письмо, и торопила старика, волнуясь и радуясь. Посланному пришлось пройти немало улиц, раньше чем он достиг небольшого, но благоустроенного загородного дома Панкратия. Молодой хозяин был занят игрою в мяч с высоким мальчиком в голубой легкой одежде, когда ввели к нему старого рыбака. Узнав, что письмо от Филлиды, чей сад спускается до реки, он спросил, не ломая печати и поправляя завитые темные локоны: «Сама госпожа тебя послала?»