— Потому что он был захвачен не в ходе боевых действий.

— Что? — леди Констанс, прищурившись, чуть подалась вперед. — Я была там. Ваша племянница и будущая императрица была там. Мы помним стрельбу, взрывы и парализующий газ. Все это чертовски напоминало боевые действия. Прямо скажем: если это не было боевыми действиями, то я уж и не знаю, чем оно было.

— Бандитским нападением на гражданских. И вы не должны путать статус военнопленного со статусом Государева пленника, леди. Кого объявить своим пленником, решает только сам Государь. Никто не может требовать от него этого статуса. Вам он был дарован, как доминатриссе, равной по положению главе любого из Великих Домов.

— Я настаиваю на том, чтобы Ричард Суна был признан военнопленным, — отрезала леди Констанс. — В соответствии с нормами Галактического права. Он не является ни наемником, ни шпионом. Он был одет в доспех крестоносца и выполнял приказы сюзерена, мои приказы. Он был захвачен с оружием в руках. В то время как наши государства находятся в состоянии войны.

— Возможно, для вас это так и выглядело. С моей же точки зрения это выглядело следующим образом: данного юношу доставил во дворец Лесан Морихэй, написавший в своем отчете, что выкупил Ричарда Суну, имперского пилота, у рейдера Владимира Джориана. Где, кем и как Ричард Суна был захвачен, я не имею представления. Мне довольно было того, что он убил мою сестру.

— Что ж, я охотно расскажу вам, что Ричард Суна был захвачен в маноре Эктора Нейгала, которому мы все добровольно сдались в плен. Я расскажу, как рейдеры штурмовали манор Нейгала, и какое участие во всем этом деле принимал Лесан. Я расскажу, как подло был убит герой войны и как его убийца прикрылся Красной картой, полученной от Государя.

— И кто же подтвердит ваши слова?

— Я, — сказал Рэй. — И ваша будущая императрица. И Ричард Суна…

По залу снова прокатился смешок.

Рэй посмотрел на Дика впервые с начала поединка между леди Констанс и Шнайдером — и увидел, что тот, склонив голову на сложенные руки, крепко спит…

Дик ничего не мог с собой поделать. Он старался изо всех сил, щипал себя за руки и повторял наизусть псалмы, заставлял себя сидеть ровно и не свешивать голову, но если его подолгу не поднимали для перекрестного допроса, мозг тонул в монотонном журчании человеческой речи, и Дик отключался. В любой позе и даже с открытыми глазами иногда. Если арбитр замечал это, он, конечно, будил юношу — но как только Дик начал отключаться с прямой спиной и открытыми глазами, арбитр перестал это замечать. Или просто оставлял без внимания.

От леди Констанс Дик узнал, что вавилоняне в зале принимают это за проявление какой-то неслыханной дерзости. А когда леди сказала, что тюремщики полагают, будто он нарочно не спит ночью и делает отжимания и ката, чтобы не давать себе спать, он разозлился чуть ли не до крика.

— Да ну их в… трубу, дураков этих! Я для того это делаю, чтобы измотать себя и заснуть наконец, а они… понапридумывают.

— А ты знаешь, что во время упражнений твое тело вырабатывает кортизол, который и не дает тебе уснуть?

Дик не знал. И по размышлении решил не отказываться от ночных упражнений. Они позволяли чувствовать себя живым хоть какое-то время. А что там себе думают вавилоняне — не наплевать ли?

И кроме того, он сказал леди Констанс правду, но не всю правду до конца. Ему снились ребята. Ему снились юные морлоки с базы Ануннаки, снилось, как они стоят вокруг живой стеной, стреляют и падают один за другим. Ни один не упал после первой же пули — и поэтому, когда Дика вытащили из вагона, он весь был покрыт их кровью…

Во время перекрестных допросов он старался отвечать как можно односложней. Его раздражало внимание всех этих людей, собравшихся здесь, что бы он ни говорил леди Констанс. Да, у себя дома они могли быть славными людьми — добрыми, честными, хорошими… Но здесь они были просто Рива, которые в очередной раз какого-то хрена решили, что вправе распоряжаться его жизнью. Он не хотел их развлекать. Не хотел, чтобы история его потерь, поражений и страданий вызывала у них хоть какие-то чувства; стремился быть не более чем вещью, мнепопатроном, воспроизводящим события последнего года.

— Как ты встретился с Эктором Нейгалом?

— Он мне в затылок упер свой игольник. Или револьвер. Не помню.

— И дальше что?

— Я сдался ему в плен.

— Ты знал кто он такой?

— Нет, я же стоял к нему спиной.

— А когда ты узнал, кто он?

— Когда он сказал мне.

— И что ты почувствовал?

— Я не помню.

— Он сказал тебе, что уничтожил всю твою семью, твой мир, — голос Шнайдера опустился почти до шепота, — и ты не помнишь, что ты чувствовал?

— Это неважно, — Дик пожал плечом. Даже так: обозначил движение. — Давайте говорить о том, как я нарушал ваши законы. Это интереснее.

— Хорошо. Ты крестил хотя бы одного гема в его доме?

— Да.

— Зачем?

— Когда рейдеры напали, было понятно, что нам не выстоять. И гемы попросили меня сделать это, чтобы… чтобы последовать за Эктором Нейгалом даже если им промоют мозги и заставят забыть. Чтобы найти его на том свете.

— Давай уточним: согласно вашей доктрине, грешники отправляются в ад. Эктор Нейгал по всем параметрам вашего вероучения — грешник. Хватило бы одного того, что он вавилонянин и отвергает веру в вашего Бога. Но он, ко всему прочему, еще и убийца, предавший мучительной смерти десятки тысяч человек.

— Вам видней, вы отдавали ему приказ.

— Речь о Нейгале. Если я что-нибудь в чем-нибудь понимаю, ты должен верить, что его место в аду. А крещеные люди, тем паче, гемы, чья возможность грешить сильно ограничена, должны, по идее, попасть в рай. И получается, что ты обманул их. Они не найдут на том свете своего господина.

— Найдут, если захотят, — вяло огрызнулся Дик. — Просто вам про Божье милосердие толковать — все равно, что обезьяне про навигацию.

Зал загудел. Вот опять. Наверное, сейчас снова решат, что он нарочно надерзил Шнайдеру, а ведь нет, он просто… просто надоело все…

— У обвинения нет вопросов.

— Защита?

Леди Констанс шагнула на подиум.

— Ричард, Эктор Нейгал был хорошим человеком?

— Да.

— Его гемы любили его?

— Да. Он хорошо с ними обращался и они его любили.

— В тот момент ты верил, что их любовь может спасти его душу?

— Не помню.

— А сейчас?

Зачем все это, с тоской подумал Дик. Ведь для них это совершенно не имеет значения. Закон есть закон, он запрещает проповедовать гемам и крестить их, неважно из каких соображений.

— Не знаю.

— Я не спрашиваю, знаешь ли. Я спрашиваю, веришь ли.

Дик попытался собрать слова во что-то осмысленное, и получилось:

— Я заставляю себя верить.

— Эктор Нейгал дал согласие на крещение своих рабов?

— Да.

— Кто это может подтвердить? — вмешался Шнайдер.

— Я, — Рэй поднялся. — Расспросите меня. Позвольте мне говорить.

— Порше Раэмон, — сказала леди Констанс. — Разъясните затруднение обвинителя.

Рэй поднялся.

— Мы любим вас, — сказал он. — Это удивительно, но если вы не переходите меры крайней жестокости, мы вас любим. Даже если переходите, любим, если вы даете нам хоть малейшую возможность. Это в нашей природе. И это не вами заложено, потому что вы тоже любите своих родителей, даже если это из рук вон плохие родители. Вы наши родители, других у нас нет. Разве что у тэка, но вы и их разлучаете, так что никого, кроме вас, у нас не остается. А когда любишь кого-то и видишь, что ему грозит опасность — хватаешься за соломинку. Господин тайсё изволит задавать хитрые богословские вопросы, потому что он, видно, книжку прочитал, а там все по полочкам разложено. Но любовь не раскладывается по полочкам. Я помню Ионатана и Давида. Я помню, как они любили Нейгала. Вы уж поверьте, даже если Нейгал по заслугам своим загремел в ад, эти двое туда спустились, всех там отпинали и забрали его с собой на небо. Я помню Эстер. Она сопротивлялась программированию, потому что не хотела стирать из памяти Нейгала. Ее убили за это. Вы думаете, она могла отступиться? Такая упрямая дзё могла отступиться? Они все крестились потому, что любили Нейгала. И, видя их любовь, капитан не мог отказать.