Чтобы положить конец этим разногласиям, Аксель однажды утром решил явиться в суд и заявить там протест.

Он вышел из дому в восемь утра и двинулся по живописной дороге вдоль реки. Однако на полпути ему повстречался почтальон, и он получил отправленную на его имя наложенным платежом книгу, которой давно дожидался. Книга эта была для него дороже золота, а поскольку у него не было на нее денег, надо было придумать, как их раздобыть. После целого месяца размышлений он вспомнил о нескольких ценных вещах, хранившихся у него в сундуке, который стоял на чердаке в Норвегии. Поэтому он написал письмо норвежскому другу, попросил его продать эти вещи за сумму, соответствующую стоимости дорогой книги, деньги поменять и выслать ему простым письмом, чтобы никто о том не проведал. Сам он считал это воровством по отношению к дому и к детям, хотя и совершенно неизбежным. Ведь ему надо было как-то выкрутиться.

Когда он получил долгожданную посылку, в душе у него все запело, и без всяких раздумий он двинулся в обратный путь.

— Эге-гей! Теперь я им всем покажу! Пусть приходят за мной жандармы!

Воротясь домой, он увидел во дворе старика, который свежевал подстреленную косулю. Аксель Б. попытался прошмыгнуть незамеченным, но не сумел.

— Ты что, уже побывал у судьи? — спросил старик недоверчивым тоном.

— Нет! — огрызнулся Аксель и поспешил нырнуть в дверь.

Он торопливо взбежал по лестнице и заперся у себя в комнате, желая продолжить свои занятия.

«Еще полчасика, — говорил он себе, — и величайшая проблема нашего времени будет решена».

Но тут раздался стук в дверь…

И снова стук, настойчивый и резкий.

Ради собственного спокойствия он был вынужден открыть дверь.

И он открыл.

— Ты почему не сходил к судье?

— Не твое дело! — прозвучал ответ, и дверь снова захлопнулась с громким стуком. Но покой его был нарушен. Он понял, что теперь в его жизни все пойдет по-другому, он слышал голоса за дверью. Руки у него задрожали, он словно оцепенел и захлопнул книгу, где предполагал найти то, что искал, ибо в это самое мгновение его покинула вера и теперь он боялся вычитать опровержение своих мыслей.

Через несколько минут к нему заявилась теща. Она хоть и не сердилась на него, но пребывала в крайнем смущении, поскольку ей предстояло сообщить ему, что они с женой должны не далее как сегодня переехать еще до полудня. Переехать же им следует в стоявший за садом маленький домик на одну семью, а еду им будут носить из большого дома.

Во время этого разговора пришла его женушка и чуть не заплясала от радости: теперь у них будет большой дом и еще собственный домик в придачу, со своим садом и парком.

Переезд совершился безотлагательно, и этой весной они прожили два прекраснейших месяца своей совместной жизни.

Домик, сложенный из серого камня, с двумя окнами, наподобие бойниц, забранных железными решетками с наличниками из песчаника, был идиллически прекрасен. Отчасти он походил на монастырь и весь был увит диким виноградом. Стены в комнате были побелены, а не оклеены обоями, низкий потолок являл взору мощные, почерневшие от старости балки. Ему отвели маленькую комнатушку, весьма похожую на монастырскую келью, — узкую, длинную, с одним-единственным крохотным оконцем. А стены самого дома были толщиной с локоть, поэтому цветы в горшках могли стоять на подоконнике как внутри, так и снаружи. Мебель была старинная, в стиле всего домика.

Он разложил свою библиотеку. Еще никогда и нигде он не чувствовал себя так хорошо.

До появления малыша надо было как следует прибраться. Муж с женой сами покрасили двери и оконные рамы, высадили у входа розы и клематисы, перекопали сад и кое-что в нем посадили.

Чтобы как-то заполнить большие белые стены, он расписал их картинами.

А когда все было закончено, они сели и с удовольствием полюбовались на дело своих рук.

— До чего ж здесь прекрасно! Теперь мы готовы к приходу маленького.

— Представляешь, как ему будет приятно видеть с первых же дней жизни столько рисунков.

Они ждали и надеялись, долгими весенними вечерами говорили только о ней (или о нем), гадали, кто же это будет, а жена больше думала о том, какого цвета волосы будут у малыша, пусть будет белокурый и пусть будет похож на его сына, который ей так нравился.

И она сама, и вся ее родня питали непонятное пристрастие к блондинам, трудно сказать, по какой причине, то ли потому, что белокурые волосы — это свет, тогда как черные, Бог весть почему, напоминали им о тьме. Они полагали, будто все блондины непременно хорошие люди, они дурно отзывались о евреях, хотя мать жены Акселя с отцовской стороны была еврейкой, а родня по материнской линии, где были сплошь голштинские крестьяне, слово «еврей» произносила как ругательство, а уж тесть Акселя, тот и вовсе был антисемитом. Но когда Аксель посмеялся над столь нелепыми взглядами, жена ответила ему: «Тебе не следует над этим смеяться, мы и сами такие будем!»

И вот наконец майским днем, когда ярко сияло солнце, еще неведомый странник заявил о своем предстоящем появлении, и после двенадцати мучительных часов выяснилось, что это девочка, причем отнюдь не темноволосая.

Эту идиллию можно бы считать полной, однако вместо того ей пришел конец.

Дело в том, что малышке не по душе пришлось ее пребывание в юдоли скорби, а потому она и кричала дни и ночи напролет. Кормилец нанимали, кормилицам давали расчет. Пять женщин прошли через этот маленький дом, и каждая ухаживала за ребенком на свой лад. Отец выглядел как преступник и только всем мешал.

Жена заявила, что он совсем не любит ребенка, а это глубоко ее огорчает и заставляет страдать.

Зато сама она превратилась в мать — мать, и больше ничего. Она перенесла ребенка к себе в постель, она могла провести большую часть ночи, сидя на стуле и восхищаясь прелестью спящей малютки. Время от времени его тоже призывали восхищаться, он же находил прекрасной не девочку, а мать, когда та с блаженным видом углублялась в созерцание дитяти.

Но тем временем на горизонте начали сгущаться тучи. Народ в округе был чрезвычайно набожный, и неуемный крик ребенка дал повод к пересудам. Все любопытствовали, окрещен ли он.

По закону ребенку полагалось принять веру отца, но, поскольку родители относились к этому весьма безразлично, они сколько можно оттягивали крещение как дело второстепенное, тем паче, что ни одного католического священника поблизости не было.

В постоянном крике ребенка и впрямь было что-то болезненное, и, когда соседи начали шушукаться, к ним заявилась бабушка и потребовала немедля окрестить дитя.

— Люди недовольны, они даже пригрозили закидать дом камнями.

Молодые маловеры этому не вняли и только посмеялись.

Но ропот нарастал, какая-то крестьянка даже исхитрилась углядеть в саду нечистого, и вообще этот незнакомый господин не иначе как атеист.

Как можно было подозревать, здесь не обошлось без подстрекательства.

Словом, разговоры, брожение умов не прекращались; теперь, встречая на своем пути еретика, люди смотрели в сторону.

Наконец от стариков поступил ультиматум:

— Либо ребенок будет окрещен в католическую веру в двадцать четыре часа, либо пусть семейство убирается за Бельт.

На эту угрозу он ответил следующим образом:

— Мы, протестанты, проявляем в вопросах нашей веры полную терпимость, но, когда за этим скрываются денежные расчеты, мы можем быть такими же фанатиками, как и любой католик.

Положение становилось поистине угрожающим, потому что у молодых не было ни гроша, чтобы уехать. На его письмо по этому поводу поступил более чем короткий ответ: тогда убирайтесь отсюда.

— До чего ж нелепо стать мучеником за веру, которой у тебя нет. Вот уж не предполагал, что нам придется вести здесь Тридцатилетнюю войну. Но и вы берегитесь: норвежец уйдет! А с собой он прихватит свою дочь, как подданный Норвегии.

В штабе врага это вызвало некоторое смущение, но они вышли из затруднения, прибегнув к военной хитрости.