Ангела он все-таки закончил и теперь готовился писать Деву. Строгий пост, ночные бдения и молитвы привели его в ажитированное состояние, и он часами лежал, распростершись на полу в холодной церкви, вознося молитвы и призывая Пресвятую Деву явиться хоть на мгновение и открыть ему свой небесный лик. Но Дева не являлась, и Ботвид полагал себя покуда недостойным изъяснять красками и кистью небесные тайны людям, много более набожным, нежели он сам. Его душа слишком была занята земными вещами, в особенности оттого, что жил он вне монастыря и не мог не встречаться и не беседовать с другими людьми. Ведь жилье ему отвели в старом доме, где обитал с единственной дочерью мирянин, служивший в замке привратником, и Ботвид часто сталкивался с обоими, хотя столовался в монастыре и в замок приходил только ночевать.

Вырос Ботвид в семье, где было еще трое сыновей, никаких сестер не имел, а потому испытывал трудности в обхождении с молодыми девицами. Природная скромность не позволяла ему искать женского общества, в результате он мало-помалу даже начал побаиваться противоположного пола. Очень хотел к ним приблизиться, но не смел. По причине незнакомства с этой второй половиною человечества у него возникли высокие помыслы о представительницах оной, и при виде юной девицы он чувствовал себя так, будто перед ним создание возвышенное. Дочка привратника, единственное женское существо, какое он видел в эти дни, производила на него ошеломительное впечатление. Порой он и поздороваться с нею не отваживался, смотрел же на нее, только если незаметно стоял наверху, у окна своей комнаты, а она находилась в саду. Но когда шел из замка в монастырь, зная, что она стоит возле своего окошка, ноги у него подкашивались, походка теряла твердость, и он волей-неволей цеплялся за воротный столб, чтобы пройти куда надобно. Девушка красотою не отличалась, хотя была привлекательна, однако Ботвиду мнилось, что он в жизни не видывал этакой писаной красавицы, и всеми своими помыслами он стремился к ней, была ли она поблизости или нет. Отсюда и терзания, обуревавшие его, когда он, простершись на каменном полу церкви, молил Пресвятую Деву явиться в зримой соразмерности. Ведь прямо среди облаков виделось личико с гладкою белою кожей, легкой тенью у рта и длинными черными ресницами, наполовину скрывающими черные глаза.

Весна меж тем шла к концу, а работа вовсе не двигалась. Братия начала выказывать нетерпение. Ботвид изнурял себя суровым постом, ему даже отворили кровь. От потери крови он захворал, слег в постель и бредил в горячке. Тут терпение у монахов лопнуло, и они послали в Стокгольм за молодым художником, который недавно воротился из Италии, где учился у величайших тамошних мастеров. Но тот мог приехать не раньше чем в мае, потому что еще не завершил роспись стен во дворце. Ботвид тем временем кое-как оправился и стал выходить из дома. Монахи, жалея его, обещались оставить его до самого окончания работ, помощником при новом живописце.

Как-то теплым вешним вечером Ботвид в задумчивых грезах гулял по саду. Солнце клонилось к закату, бухта сверкала как зеркало. На садовых лужайках цвели крокусы и лилии; от пьянящего аромата лилий чуть кружилась голова. Ему вспомнилось загадочное поведение монахов в связи с ангельскою лилией. Зачем им понадобилось калечить творение Господне? Разве Господь создал что-то греховное? Взять, к примеру, натуру подорожника, разве не удивительно, что он выискивает для себя самые беспокойные места, где все его топчут? И вот, направляясь по песчаной дорожке к пристани, Ботвид услыхал за спиною шаги. Он обернулся и от изумления едва устоял на ногах, увидев дочку привратника, которая шла прямо к нему. Девушка поздоровалась, при этом она смело смотрела ему в глаза. Ботвид совершенно окаменел, не в силах вымолвить ни слова. Она улыбнулась и пошла дальше. А он последовал за нею. Взглядом художника созерцал очертания гибкого молодого тела, проступающие сквозь одежду, и по этим чуть намеченным линиям воображал себе всю его нагую прелесть, любовался следами маленьких ног на песке. Она была уже у дальнего конца пристани, отвязывала причаленную там лодку. Ботвид замер как вкопанный, не сводя с девушки глаз. Хотел подбежать и помочь, только затем, чтобы коснуться ее руки, но не мог пошевелиться. Девушка довольно долго возилась с фалинем, потом укоризненно взглянула на Ботвида и сказала: «Может, все-таки пособите мне?» Ботвид подбежал, развязал тугой узел. Девушка подхватила свои юбки, осторожно их приподняла, показав на миг красные подвязки, и шагнула в лодку. Потом снизу вверх посмотрела на Ботвида, который как истукан таращился на нее, улыбнулась и оттолкнула лодку от пристани. Когда она поднимала и опускала весла, ее пышная грудь под белой косынкою тоже поднималась, и при каждом гребке из-под юбок выглядывали маленькие ступни. Если б оказаться там, вместе с нею! — думал Ботвид. Что ему помешало? Он представлял себе, как бы покраснел, если б она рассердилась и отвергла его просьбу составить ей компанию, а что она бы рассердилась, он полагал весьма и весьма вероятным. Ведь она взяла лодку и выплыла на озеро, чтобы побыть в одиночестве, здесь нет никаких сомнений. Лодка медленно скользила вперед, покрывая водную гладь морщинами, красное солнечное зарево, светившее девушке прямо в лицо, сгладило мелкие угловатости черт, воспламенило взор, окрасило щеки нежно-розовым румянцем — сделало ее поистине лучезарной. Вот она перестала грести, чуть взволнованная вода успокоилась, было так тихо, что биение собственного пульса и ток крови по жилам отдавались в ушах у Ботвида тихим звоном, но тут вдруг тишина разрушается, из лодки летит песня, эхом отзывается от берега, — птицы, которые уже расположились на ночлег, просыпаются, а монахи влезают на стену, чтобы посмотреть кто нарушил их покой. Песня была чудесная. Ботвид ни когда прежде ее не слыхал и слова разбирал с трудом. Начиналась она так:

Девушка допела последнюю строчку и засмеялась, раз, другой, будто хотела хорошенько расслышать эхо, что откликалось от кручи Хельсингеберга. Ботвидом завладело странное чувство. «Ах, поздно, как поздно встаете же вы, молодые!» — эти слова звучали укором его молодому сердцу и душе, а «что ж спите вы, люди честные?» — призывом пробудившейся юности к веселью и радости жизни. Когда же певунья перешла к заключительной строфе о бездыханной девушке, которую нашли в речных порогах, куда ее завлек Водяной, в Ботвиде заговорила совесть, и он поворотил домой, чтобы не заманила его в глубину прекрасная озерная сирена, она ведь уже увела его сердце от небесных помыслов, и по ее милости его с позором отстранили от работы как недостойного писать образ Пресвятой Девы. Словно тень, он поплелся обратно в замок. А там со ступенек крыльца бросил взгляд на монастырь — вся братия выставила головы над стеною, слушая песню, — и обратился к Господу с мольбою проклясть дурную женщину, которая нарушала мир Пресвятой Девы Марии и тревожила верных ее слуг.

И вот, стоя в благочестивой задумчивости, он услыхал прямо за спиною, возле самого уха, низкий мужской голос:

— Здесь томиться без толку, ничего не выстоишь. Пойдем-ка, Ботвид, сыграем в триктрак.

Это был старый привратник, который обнял его за плечи и повел в комнату, где у открытого окна была разложена тавлейная доска. Ботвид словно попал к старику в полон — хотел пойти к себе, предаться молитве, а все же охотно остался внизу. Скоро шашки застучали-загремели по сосновому ящичку. Ботвид проигрывал, по причине рассеянности. Невольно он рассматривал руки старика, ища в них сходства с ее руками, спрашивал себя, не напоминают ли о ней нос и глаза, и с радостью отметил, что уши у старика маленькие. Но невольно рассматривал и комнату. Явно не старикова, очень уж миловидная да нарядная.