Оля на соседний участок, там ребята из Народного фронта, потребовали представителя райкома, помчались разбираться. Их встречают, уже и милиция. Старый знакомец навстречу:

— Вот она подменила ручки на карандаши, а потом сама и устроила скандал.

Сейчас, вспоминая, всхлипывает:

— Я вам звонила, а вас нет. Нужна была пресса. Теперь поздно... Я им сказала, что все равно в суд подам...

Успокоил ее, как мог. Все, что нужно, сделано: в таких условиях они химичить побоятся.

Что же она контролировала? За что так переживала? Может быть, за какого-то своего депутата? Нет. В том-то и дело, что на этом участке шел Галков. Здесь общественность сражалась «против»...

Что это? Ненависть к Галкову? Может быть, личная обида? Чувствуется ведь, что она не политик, не деятель, видно, что заинтересован человек лично и сражаться готов до конца.

Но дальше совсем неожиданное.

— Ну ладно... Я вам еще хотела рассказать...

С утра Оля забежала к знакомой старушке, та болеет, голосовать должна дома, надо было объяснить, что к чему. Провела работу. Сейчас, уже по пути сюда, забежала проверить, как там дела. Старушка рассказывает, приехал человек, привез урну, вручил бюллетень. Здесь, говорит, бабуся, две фамилии, одну надо вычеркнуть, другую оставить. Вычеркивайте эту. И показывает пальцем фамилию Галкова.

Самое невероятное, что приезжал к бабусе... тот самый мужик, что выталкивал Олю с участка взашей. На людях высучивался, а оставшись один, за это вот свое публичное высучивание и отомстил.

Активисты из архитекторов не поленились — произвели самодеятельное исследование. В начальнических домах, где «пыжики», против Галкова проголосовали почти все. На людях — «за!», наедине с собой — «против»... Все-таки понимают: кого выберешь, с тем жить. А непонятно это только последним дубам, которые и в сауне парятся, как подметил Стреляков, не снимая трусов при подчиненных.

Агитировали за Галкова, поддерживали линию, стояли твердо, даже химичили, но вот когда вскрыли урну, высыпали бюллетени на стол, вдруг все бросились, суетливо разгребая, как в школьной лотерее, когда мальчишки хватают счастливый билетик.

— Ой, бля! — не удержался при дамах один из членов комиссии, человек пожилой и вполне партийный. — Так он же не прошел!..

И все засмеялись... С нескрываемым облегчением. Все — позади. Все сделали, чтобы обеспечить его победу, но вот наконец все кончено, и он не прошел.

Но узнал я об этом лишь назавтра, уже в Москве, торжествующей и оттого слабо разделявшей наше провинциальное ликование. Там в народные депутаты прошел Борис Николаевич Ельцин.

Здесь мой приятель журналист Боря Пушкин скептически заметил:

— Боюсь, что наша победа будет слишком сокрушительной. Как в Китае над воробьями[22].

Едва вернувшись из столицы, наткнулся на Василия Павловича:

— Какие будут указания по нашему округу? Мы как-то не в курсе.

Я не понял.

— Какие указания?

— Прошло два кандидата... Ну, на повторные выборы. Кого будем поддерживать?

Кого поддерживать? Мне кажется, очень серьезный мужик Вячеслав Владиславович Тушкевич, физик, профессор. Я его знаю давно — по тем временам человек прогрессивный, да и сейчас программа вполне соответствует. Мы с ним на митингах не раз встречались... Но это мое личное мнение...

— А от руководства какие установки? Вы там поближе. Не будет разногласий?..

Снова мы внутри круга. Снова нужны установки, указания, вышестоящие мнения. Неужели это с нами навсегда: даже самостоятельность — от источника свыше?

Мне еще предстоит это увидеть на учредительном съезде Народного фронта.

В перерыве на сцену потянулся народ.

Один из самых активных, молодой парнишка, что-то пытался сказать Позднему. Но тот, отбиваясь, шел к выходу — дела. Тогда он потянул за рукав его заместителя Витуся Говорку. Тот вежливо улыбнулся, высвобождаясь, — сейчас не до этого. Даже профессор Юра Ходыкин был занят...

— С кем из президиума я могу переговорить?

— Не сейчас, не сейчас. Позднее... Сейчас все заняты: резолюция, порядок ведения, протокол...

Все заняты, всем не до него.

Но этим же семьдесят лет и без них занимались. Собрания, съезды, протоколы, резолюции, стройки, коллективизация, война, целина, возрождение, ускорение, гласность...

Когда же Ванечку выслушают?

1988-1989

На двух автобусах прикатила комиссия. По вторичному использованию строительных материалов — так они назвались. Солидные люди, прилично одетые, с ними дамы, ходили, производили обмеры, считали, записывали. Тут же решали, на что пойдет снятый с крыш шифер, сгодится ли черепица, как можно использовать кирпич с разобранных стен...

Мельницу кто-то предложил развалить на дрова, но начальник районной милиции, коренастый, с двумя просветами на погонах серой жеваной шинели и простодушным лицом крестьянина, высказал сомнение: дрова, мол, неважные, да и кому она мешает? Ведь красиво...

Действительно красиво — с этим невозможно было не согласиться, несмотря на промозглость серого дня, гнусный дождь, осенний ветер и всю мерзостность их миссии.

Ветряк возвышался на взгорке, придавив своим могучим телом фундамент из дубовых бревен, побуревших от времени, со светлыми вставками искусно подогнанных свежетесаных стволов.

Темная махина поскрипывала на ветру, чуть покачиваясь, подрагивала массивными, в двадцать метров махом, крылами, почти касавшимися земли, и была похожа издали на большую птицу, присевшую передохнуть. Взгромоздилась на взгорке, опершись на хвост поворотного дышла с распорками, а залетела из совсем иных — давнишних, забытых, мифических — времен.

Автобусы, с трудом заползшие на косогор по осенней распутице, у подножия мельницы сразу как-то помельчали, виновато притихнув.

Члены комиссии гуськом спускались с многоярусной верхотуры по шатким ступенькам, опасливо хватаясь за поручни и вполголоса подтрунивая над собственной неловкостью и боязливостью.

— Вниз не смотрите. И придерживайтесь, — советовал милицейский подполковник моложавой даме в отороченном норкой пальто и в приметном уже положении.

— Дали бы руку!

— Да тут невысоко. Всего метров двадцать...

— Невысоко, — пробасил кто-то сверху, едва различимый в полумраке. — Загремишь — костей не соберешь.

— Ага, с высоты птичьего полета, — поддержал женский голос.

— Сетку бы натянули, — продолжал ворчать обладатель баса. — Для экскурсантов. Свернет ведь кто-нибудь шею.

— Тоже мне экскурсанты! Был тут один такой, когда эту мельницу первый раз забирали, еще у кулаков.

— Память у тебя...

— Рассказывали. Для тех, кому интересно... Так вот, назавтра комиссар этот, который командовал реквизицией, залез на верхотуру полюбоваться, как мы, окрестностями. Тут его за рукав в колесо и затянуло. И тюкнуло тяжелой головой о балку.

— А отчего голова-то тяжелая? — снова женский голос.

— Известно отчего.

— С похмелья, что ли?

— С похмелья, головкой, — мечтательно, — о балку... Это хорошо...

— Хорошо. На третий день в больнице и помер. В народе говорят: ветряк отомстил.

Наверху что-то скрипнуло, посыпалась труха, и члены комиссии окончательно присмирели.

Там, наверху, в смотровые щели им только что открылся весь «фронт предстоящих работ». Окаймленные извивом реки постройки Музея технологий — с мастерскими, пекарней, столяркой и хорошо различимыми старинными авто, выставленными вдоль парадного, на старинный же манер фасада; хоздвор с конюшней, украшенной кованым флюгером на башенке; яркая на фоне темного ельника крыша кузницы, крытой литовской черепицей, и такая же—в перекличку — красная крыша фигурно рубленой баньки на дальней затоке, обычно скрытой за листвой кустарника, но сейчас, по осени, так голо выскочившей; еще несколько недостроенных кирпичных домов на краю небольшой деревушки — с фигурками плотников на стропилах. И дальше — у извива реки — бредущие бурым лугом игрушечные коровы...