Ах, да, ведь сегодня – первая суббота месяца.

День плантатора.

День, когда эти замечательные люди, еще недавно – соль нашей красной земли, основа всей экономики как ФМС, так и Стрейтс-Сеттлментс (в общем – Малайи), с раннего утра, всеми поездами и по всем дорогам Селангора, приезжают сюда в Чартерд бэнк оф Индиа или Острэлиа энд Чайна бэнк. За жалованьем для своих рабочих. За чем-то необходимым из магазинов.

И город меняется. В его жарком воздухе появляется какой-то новый компонент – веселый, возбужденный, нахальный и грубый. Голоса звучат громче, рикши едут быстрее.

А потом бьет пушка в штаб-квартире полиции на Блафф-роуд: это полдень, и плантаторы, с женами и без, собираются в Селангор-клубе. Он знаменит не только самым длинным баром на всем Дальнем Востоке, но и индийцем-парикмахером. У рук его волшебные качества – с отстриженными кончиками волос уходят заботы.

И только на другой день город приходит в себя, подсчитывая доходы.

Так было годами.

Но кто бы мог сказать еще два года назад, что мир свихнется, что Америка перестанет покупать одновременно и каучук, и олово с шахт. Сингапурская торговая палата считает, что цены сейчас уже точно достигли дна, сдержанно сообщает сегодняшняя «Малай мейл». А если палата ошибается, и это еще не дно? А ведь запасы каучука уже негде хранить, и даже так, как сейчас – с убытком, – продать уже никто и ничего не может.

И кто мог представить, что губернатор всех ФМС и Стрейтс-Сеттлментс, человек с глазами, которые смеются и плачут одновременно, откроет в прошлом году в Сингапуре лагеря для этих несчастных, которые вчера еще были счастливыми хозяевами длинных рядов гевей с серыми стволами? Лагеря, где вместо бунгало в джунглях им полагалась солдатская кровать, к ней, в виде дополнения, общий для всех суп, иногда – какая-то работа. Для кого-то наскребались деньги на билет домой, в Англию, где дела, впрочем, были куда хуже, чем здесь. Здесь хотя бы тепло.

Я виновато посмотрела на миску лапши (в соусе из кокосового молока плюс немножко креветочной пасты), которую поедала стоя. Двадцать пять центов. Быть богатой сегодня неделикатно.

«Бедные ребята», – сказал в моей голове голос инспектора Робинса.

Я и мой черный хромированный монстр в итоге заблудились в тех самых трех улицах и чуть не повернули совсем в другую сторону. Что за город, повторяла я. Вот кончается центр, тот центр, который по эту сторону реки, – и далее ничего не стоит ошибиться улицей. Ни одна из них не прямая, все огибают какие-то холмы, покрытые нетронутыми джунглями. Не повезет – уедешь к Ампангу, за город, где я сейчас живу. Повезет – и ты попадаешь… куда? В еще один центр города, там, где Петалин-стрит, сердце китайских кварталов. И дальше эти извивающиеся ленты асфальта приведут тебя совсем уже за город, туда, где по земле жабой расползлась местная достопримечательность – тюрьма.

Кто планировал этот город, в котором тюрьма (и вокзал) сделаны как будто для иной расы, расы великанов? Это крепость в полмили длиной, куда можно упрятать все население Куала-Лумпура, крепость с индийского вида башнями и глухими стенами, страшноватая и мрачная. Но каждый клочок стен снаружи расписан нежными красками – голубое небо, зеленая листва, цветы и птицы.

Мне пять лет, еду с мамой на рикше: мама, можно мне жить в этой крепости с цветами и листьями? Лучше не надо, моя дорогая…

Но если бы я там когда-нибудь оказалась, и меня уже готовились бы освобождать, то в последние дни я получила бы в руки длинную малярную кисть и несколько ведерок с веселыми красками. Украшать свой бывший приют.

Как все это непохоже на мой родной Пенанг.

Итак, черепашьей скоростью через мост, в еще один – британский центр, в другую часть города, вытянувшуюся между рекой и подножьем Правительственного холма. Слева направо: вокзал – дальше аркады и «нео-сарацинские» колоннады административных зданий – они выходят на неизбежный зеленый паданг, где происходит все, от парадов до крикетных матчей. По другую его сторону – Селангор-клуб и темная черепица маленькой церкви Святой Мэри. И начиная от нее – идущая на север знакомая Бату-роуд, тоже в своем роде центр города, только уже по счету не меньше чем четвертый центр, с заметным индийско-малайским оттенком.

А на разделяющей город реке, там, где она сливается с другой рекой, – мыс, похожий на нос корабля. И на нем низкие колоннады и купола мохамеданского храма среди пальм. Это ведь тоже как бы центр города, только для самой особой его части – для малайцев, улыбчивых сыновей и дочерей этой земли.

И какое странное и грустное у этого храма название: Джамек масджид. Мне все кажется, что где-то тут запрятано французское «жамэ» – «никогда».

Наконец, вот она, Бату-роуд, окрестности «Сайкл энд кэрридж». Доехала, ни разу не упав. А дальше – полчаса рычания мотора, брызжущих струй бежевого песка, подбадривающих криков: «Вот на что он способен» и «Вы это можете».

И звучащий среди сонных домов, заборов и повозок дикий хриплый хохот – тут вспоминаются вороны на моем пляже в Пенанге. Как ни странно, хохот – мой.

По завершении процедуры я с содроганием представила, что мне предстоит путь домой, на Ампанг, по жаре. И решила, что зайду к Магде и Тони, позвоню от них домой и скажу А-Нин, что ужинаю дома, пусть итальянец Чунг приготовит что-то скромное – одно маленькое блюдо из рыбы, другое из овощей, третье из свинины, не более того.

Помню, что в тот день я почему-то везде смотрела на часы. Часы на возвышающейся над падангом и всем городом башне – я буквально видела, как ползет на них стрелка. Часы на моей небольшой золотой «Омеге» на запястье.

И когда я вошла в широко распахнутые двери «Колизеума», то и там первым делом посмотрела на часы, висевшие над стойкой портье, под нависающей над ней галереей, – полдень.

Тут отдаленно грохнула пушка на Блафф-роуд: вот теперь уже точно полдень.

Войдя, я поняла, что сегодня в городе такой день, когда пустынно и прохладно не бывает нигде. Не все плантаторы ушли в Селангор-клуб. Столики в баре были заняты до единого, и новоприбывшие в хаки никоим образом не собирались уступать место подозрительной евразийке, которой они даже не были представлены. Это ведь был их день. (Удивительная шушера собирается теперь в старом добром «Колизеуме», ну и нос у этой дамы, не правда ли, Сирил? Верно, дружище, все не как в добрые старые дни, мир идет наперекосяк, и очень быстро.)

И, наконец, я обнаружила, что мое спасение – у меня буквально под носом, в лице инспектора Робинса. Не в белом, но кремовом фланелевом костюме, окруженный группой плантаторов, он был занят любимым делом: воспитывал Джереми:

– Есть только два способа добыть крокодила, если уж он вам так понадобился, Джереми: пристрелить на отмели, если он спит, или поймать его на леску с приманкой. Желательно на курицу, целую, он очень это любит.

– Есть еще ловушки, Робинс, их отлично плетут малайцы. И приманка, конечно, там тоже курица, – небрежно заметил плантатор, за плечами которого угадывался неизбежный шлем-топи на ремешке. – Хотя если вам не очень нужен живой крокодил, то и ловушка служит той же цели – чтобы поганец показал из воды голову, тогда надо всадить в нее пулю, а лучше несколько. У него очень маленький мозг.

– А тигры? – мгновенно отозвался Джереми.

– А тигры! – радостно наклонился к нему Робинс. – Ну, это совсем другое дело. Тигры, Джереми…

Тут он окинул взглядом мой новый наряд, потом перевел взгляд повыше такового и секунды две с недоумением вглядывался в мое лицо.

– Боже великий, – наконец выговорил Робинс, не замедлив, впрочем, легко и грациозно приподнять свое внушительное тело над стулом, отдать этот стул мне и пощелкать пальцами в сторону боя у стойки.

Стул для полиции, точнее, табурет, конечно, нашелся быстро, даже в такой день, как этот. Полы кремового пиджака Робинса образовали вокруг этого табурета аккуратную палатку, он поерзал и устроился надежно.

– Бойс, Эддам, – госпожа Амалия де Соза, дама, достойная всяческого восхищения. Но что с вами произошло, дорогая госпожа де Соза? Куда вы дели свой японский шелк? А впрочем, и в этом наряде вы выглядите восхитительно – я бы, судя по нему, классифицировал вас как авантюристку высшей лиги, если вы согласитесь, что это комплимент, а не что-либо другое.