Жученко. Да зачем считать, сколько их было?

Блюм. Сорок штук.

Жученко. Все истратили, сорок, значит…

Блюм (в ужасе). Сорок штук?! Не может быть… Алексей Степанович, как же так?

Захаров. Что, много?

Блюм. Алексей Степанович, разве же так можно? Где же набрать столько денег? Сорок огнетушителей на такой маленький пожар… Это же безобразие.

Общий хохот. По окнам пробежали огни авто.

Синенький (встает). Крейцер приехал.

Все подтягиваются, как могут, поправляют одежду. Встает и перевязанный Вальченко. Зырянский вытягивается на верхней ступеньке, за ним Синенький с сигналкой. Зажегся свет.

Крейцер (входит). Ну, как? (Принимая рапорт, прикладывает руку к козырьку фуражки.)

Зырянский. Председателю Правления трудовой коммуны имени Фрунзе дежурный по коммуне командир второго отряда Зырянский отдает рапорт: в коммуне имени Фрунзе все благополучно. Коммунаров двести один, раненых (посмотрел на Вальченко) один.

Крейцер. Вот, дьяволы…

Смех, приветствия, рукопожатия.

Занавес

Большая комната совета командиров. В левой стене два окна. В правой стене, ближе к заднему плану — двери. Под стеной бесконечный диван, обитый зеленым бархатом с низенькой простой спинкой. Этот диван проходит даже сзади двух письменных небольших столов: один у задней стены — Жученко, второй у левой стены — Захарова.

Перед столами по два кресла, а перед столом Захарова небольшой столик. У правой стены на авансцене широкий турецкий диван, тоже обитый зеленым бархатом. На полу большой ковер. На стенах портреты, диаграммы соцсоревнования, портреты ударников. Комната совета командиров уютна, и нигде дешевых украшений, наклеенных кое-как бумажек. Все сделано солидно.

Вечер. Горят электрические настольные лампы и потолочный свет. Жученко сидит за своим столом.

Шведов (входит). Мы сейчас кончаем, Жучок.

Жученко. Совет после ужина сделаем.

Шведов. Добре.

Собченко (в повязке дежурного). Как с ужином? После комсомольского или после совета?

Жученко. Как только комсомольское кончится, давай ужин.

Собченко. Только вот беда: инженеры и конструкторы будут ожидать, пока мы поужинаем?

Жученко. Да чудак какой! Пригласи их поужинать…

Собченко. Правильно… А здорово сегодня!

Жученко. Ты, Шведов, молодец. Сегодня комсомол взял завод в руки…

Шведов. Да… Сколько сегодня машинок?

Жученко. Тридцать шесть.

Шведов. Хорошо. До пятидесяти близко. Вот тебе и ласточкин хвост.

Жученко. С воровством плохо. Ничего в руках нет.

Собченко. Забегай подозревает в краже масла Федьку и Ваньку Синенького.

Жученко. Не может быть…

Собченко. А вот я уверен, что на совете и воровство откроется. У пацанов есть какие-то намеки.

Шведов. Ну, идем на собрание, а то там Клюкин уже парится.

Шведов вышел. В дверях Воробьев и Наташа.

Воробьев. Жучок, задержись на минуту.

Жученко. Ну добре.

Собченко. А эти влюбленные все ходят.

Воробьев. Вот подожди, Санька, и ты влюбишься когда-нибудь.

Собченко. Чтобы я такую глупость мог на своем лице размазать? Да никогда в жизни. На тебя вот смотреть жалко. Что твоя физиономия показывает, так и хочется плюнуть.

Воробьев. А что?

Наташа. Смотри ты какой! А что она показывает?

Собченко. Да ты посмотри на него. Разве можно при всех такое показывать? Написано прямо: Наташа лучше всех, лучше солнца и месяца. Я на месте Алексея Степановича не поехал бы. Стоит, ты понимаешь, какой-нибудь телеграфный столб, а ему померещится, что это «ах, Наташа». Он и влепится всем радиатором.

Воробьев (хватает Собченнко в объятия и валит его на диван). Будешь вякать?

Собченко. Да брось, ну тебя, зайдут сюда. (В дверях.) Все-таки, Жучок, ты с ним осторожнее. С ним только по телефону можно разговаривать. (Ушел.)

Жученко. А вид у вас в самом деле… на шесть диезов.

Воробьев. Подумай, Жучок, кончаются наши страдания. Ты только помоги.

Жученко. Да чем тебе помогать?

Воробьев. Самое главное, чтобы Наташу не мучили. Она этих ваших командиров боится, как шофер пьяного…

Жученко. А ты сам приходи в совет, я дам тебе слово. Да ничего такого страшного и не будет. Против вас только Зырянский. Это уже известно.

Воробьев. Самое главное, Наташа, ты не бойся. Мы такого ничего плохого не сделали.

Уходят все. Пауза.

Входят Крейцер, Захаров, Дмитриевский и Троян. Крейцер и Троян усаживаются на широком диване. Захаров разбирается в бумагах на столе. Дмитриевский ходит по комнате. Закуривают.

Крейцер. Здесь можно и покурить… Ну, я доволен. Молодцы комсомольцы. Замечательно правильная у них постановка. Хорошая молодежь…

Захаров. Да, горизонты проясняются…

Крейцер. Проясняются горизонты, Николай Павлович? А?

Троян. Наши горизонты всегда были ясными, Александр Осипович. Это, знаете (улыбается), на дороге пыль. Бывает, подымаются вихри такие…

Крейцер. Вы прелесть, Николай Павлович, честное слово. Ну а все-таки еще и сейчас у вас есть темные тучки, места разные.

Троян. Да нет. Ничего особенного нет, темного такого. А если и есть, так и причины более или менее известны. (Улыбается.) Надо немножко ножиком… ланцетом. Потом перевязочку — и все.

Крейцер (смеется). Это хорошо. А разве раньше нельзя было… ланцетиком?

Троян (улыбается). Видите ли, всякая причина… она должна, так сказать, назреть…

Крейцер. Это не революционная теория.

Троян. Нет, почему, революционная. Накопление изменений, количество и качество и так далее… Диалектика.

Крейцер. А я вот не могу ждать. Всегда это хочется раньше ампутацию проделать… И, сколько я знаю, помогает…

Троян. Возможно. Это уже дело практики. Вы, так сказать, опытный хирург, а я только философ, да и то беспартийный. Практика, она немножко дальше видит в отдельных случаях.

Дмитриевский. Я, пожалуй, согласен с Николаем Павловичем. Необходимо ланцетиком действовать. И сегодня же произвести повальный обыск.

Крейцер. Повальный обыск? Что вы!

Дмитриевский. Да, повальный, в спальнях у коммунаров. Я уверен, что найдете много интересного. Вы посудите: каждый день кражи. Разве это завод?

Захаров. Вы считаете возможным оскорбить двести коммунаров. Из-за чего?

Крейцер. А вот мы спросим Николая Павловича. Вы тоже имели в виду повальный обыск, когда говорили о ланцете?

Троян. Повальный обыск это не ланцетом, а столовым ножом и притом по здоровому месту.

Дмитриевский. Вы меня чрезвычайно поражаете, Николай Павлович, чрезвычайно поражаете. Я не могу допустить, чтобы вы не понимали, что кражи у нас — бытовое явление. Все случаи известны. Крадут все. Несколько дней назад украли флакон дорого масла прямо из станкового шкафчика у Забегая. Наконец, сегодня у Белоконя украли часы прямо из кармана, как в трамвае. Надо все же решить, будем мы бороться с воровством или примиримся с тем, что наш завод строится на воровской рабочей силе…

Крейцер. Эх, зачем вы так: «На воровской рабочей силе»? Значит, вы очень далеки от коммунаров, какие же они воры?

Дмитриевский. Я привожу факты, а вы хотите их не видеть. Рекомендуете мне стать ближе к коммунарам. Если это поможет искоренению воровства, дело, конечно, хорошее. Но ведь согласитесь, это не моя задача, я не воспитатель, а главный инженер завода, а не воспитатель.