— Ах ты, жизнь! Отчего плачут люди?
В кухне Алеша притаился в углу и не знал, уходить ему или остаться.
Василиса Петровна положила руку на голову Нины, прижала ее к плечу. Нина подняла голову, быстро смахнула слезу:
— Трудно быть сильной, Василиса Петровна! Ах, как трудно! А тут еще всякие чувства… Влюбилась…
— Влюбилась? В богатого?
— Вот еще чего не хватало! В богатого! Я серьезно говорю, я так… хорошо влюбилась, но только нельзя же все сразу: и новую жизнь начинать, и влюбляться. А кроме того, я не привыкла.
— К чему не привыкли?
— Я не привыкла к хорошей жизни. Мне хочется быть влюбленной так… долго… Сейчас я такая счастливая, вы себе представить не можете. Хожу и все ищу зеркало, хочется на себя посмотреть, какая я счастливая. А то я все была… женственная женщина! Женщина для женихов. Все женихи, женихи, меня нужно замуж выдавать, обязательно нужно, а если не выдать, так я буду несчастная. Все смотрят, папа беспокоится, тетя хлопочет, а женихи все ходят и выбирают, подхожу я или не подхожу. А я должна сидеть, чай разливать, вот так пальчиком нужно.
Она подняла руку и показала, как нужно действовать пальчиком, разливая чай: отставила мизинчик, тонкий, розовый, нежный, сама посмотрела на него сбоку и рассмеялась. Открыто, просто рассмеялась и Василиса Петровна:
— Ну, ну…
— Не хочу, Василиса Петровна, — вы такая хорошая, вы все понимаете, не хочу женихов, и не хочу замуж выходить, и пусть мне никто не объясняется в любви. Пусть и не заикается…
Она строго посмотрела на Алешу:
— Вы чего на меня смотрите? У вас много других дел: и Красная гвардия, и городничего должны играть. Он — шикарный городничий, вот увидите.
Василиса Петровна доверчиво положила руку на колено Нины:
— Значит, пусть они не воображают? Да?
— Алеша, видите, какая у вас мама. Вы ничего не понимаете, а она все поняла. А теперь я хочу познакомиться с вашим отцом. Если и он такой же замечательный, тогда я буду целый час реветь… целый час…
— Да зачем же так…
— От зависти, Василиса Петровна: вы подумайте, он — мужчина, он — боевой офицер, он в Красной гвардии, он был ранен, контужен, у него такая мать, да еще и такой отец. Нина перечисляла все эти блага с нескрываемым негодованием. Василиса Петровна снова громко рассмеялась:
— А вы чай должны разливать.
— Как жаль, что вы не моя мать, все себе Алеша заграбастал. А у меня отец — доктор, богатый доктор, ужас! А матери я и не помню. Я буду к вам часто приходить, только, пожалуйста, не думайте, что для него, — я буду приходить когда его не будет дома. Интересно: какой у вас отец, Алеша?
Василиса Петровна сидела на табуретке и улыбалась. Сейчас было хорошо у нее на душе. Рядом с ней сидит красавица, ласковая, теплая, немножко еще чужая и непривычная, но уже родная. Удивительно было слушать, как она просто и прямо, в лоб, говорит о своей жизни, но Василиса Петровна знала, что говорит она правду. И было приятно, что ее Алеша нравится этой женщине, было хорошо, что сын у Василисы Петровны такой счастливый, и было радостно, что этому сыну Нина завидовала. А кроме того, в печке за заслонкой ожидает обед, скоро придет Семен Максимович, а в другой комнате притаились новые друзья. Жизнь, так долго бежавшая по скучным и трудным плесам, вдруг на старости раскатилась широкой, свободной и интересной рекой.
Семен Максимович вошел из сеней строгий, даже похудевший как будто. Он был в замасленном рабочем пиджачке и в очень старых штанах, заплатанных и заштопанных. Повесив пальто на гвоздик, он остановился против Нины с некоторым замешательством, потирая руки, измазанные до самого черного цвета.
Высокий, прямой, суровый, он, вероятно, производил на нее впечатление слишком чуждого, совершенно непонятного явления. По обеим сторонам носа у него расположились такие же черные масляные пятна, и от него исходил запах концов, металла, давно заношенного рабочего платья. Его волосы, усы и борода растрепались и тоже были испачканы. Он ни в каком отношении не напоминал ни стройного румяного Алешу, ни мудрую улыбающуюся старость матери. А против Семена Максимовича стояла Нина Остробородько. Она сияла глубокой, до самых костей проникающей холеностью, свободой движений, простой обдуманностью наряда, радостью и покоем, пережитыми в жизни. Но именно она в сильном волнении сделала шаг к нему, что-то заблестело в ее глазах, она произнесла хрипло:
— Здравствуйте.
Она не решилась протянуть руку, не улыбнулась приветно, она склонилась перед ним в поклоне, а подняв голову, засмотрелась на старика, как бы не уверенная в ответе.
12
Собственно говоря, работать на заводе было можно. Рабочие пришли в обычное время с завтраком под мышкой. Как всегда, у проходной будки собралась маленькая толпа наиболее аккуратных, шутили и посмеивались. И сегодня табельщик был на месте и своевременно открыл табельные доски. Можно было повесить марки и расходиться по цехам, а в цехах некому было помешать работе. Но никто марок не вешал и не спешил проходить в цеха. Рядом с проходной будкой, на старых жидких воротах, белел большой лист, на котором идеальным, крупным, старательным курсивом было написано, что завод закрывается из-за отсутствия материалов. Рабочим предлагалось получить расчет в течение ближайших трех дней. Под объявлением тем же курсивом было выведено: «владелец завода», а рядом стояла известная всем жирная подпись: «П. Пономарев».
К объявлению подходили по двое, по трое и не столько читали его, сколько рассматривали — содержание объявления было всем хорошо известно еще вчера вечером. Столяр Марусиченко, щупленький, с бородкой в виде двух сероватых клочков, щербатый и всегда оживленный, долго задирал голову на объявление и, наконец, сказал тонким, ехидным голосом:
— Да откуда он взялся такой: «владелец завода»? Товарищи, это не он.
Марусиченко повернулся к толпе и широко открыл глаза:
— Это не он придумал.
На Марусиченко оглянулся высокий, черномазый, спокойный:
— Тебе не все равно, кто придумал?
— Не все равно, товарищи. Разница. Его, сукиного кота, найти нужно и допросить: кто он такой? Пономарев на заводе уже два месяца не показывался, а тут на тебе: владелец завода!
Старый Котляров сидел на ступеньках проходной будки, вытянул одну ногу, рылся в кармане, серьезными глазами задумался, вглядывался в площадь:
— Ты, Петр Иванович, брось кулаками размахивать. Будешь ты допрашивать Пономарева! Не в Пономареве дело.
— И я говорю: не в Пономареве. А я что говорю?
— Да ты ерунду говоришь, — Котляров протянул руку к объявлению, а с руки болтается кисет с махоркой, — читал ты или не читал? Нет материалу? А мы и без Пономарева знаем, что нет. Ты когда держал в руках рубанок?
— Да еще на прошлом месяце.
— Так чего кричишь: Пономарев? Не в Пономареве дело, а в материале.
— А Пономарев что?
— А Пономарев ничего. Просто себе Пономарев.
Марусиченко завертел головой, прицепился:
— Что это ты, Никита Петрович, за хозяев стал говорить!
Котляров насыпал на бумажку махорки, свернул, зажал крепкими пальцами шуршащий газетный обрывок, склонил голову:
— Хозяева тут — мы с тобой. Надо достать лесу и работать. Дело нужно делать, а Пономаревых сюда пускать нечего — отвязались, и пускай себе.
По площади бежал Павел Варавва, озабоченно поглядывал на ворота. Бежал, бежал, потом круто свернул, погнался за кем-то, закричал:
— Куда? Куда расходитесь? Митинг будет! Муха сказал: здесь, на площади!
Котляров затянулся махоркой, кашлянул:
— Вот это дело. Поговорить надо.
Павел говорил и кричал и все вскидывал правую руку. Наконец, добрался к воротам. Ехидный Марусиченко пошел к нему навстречу:
— Ну, большевики? Чего теперь будем делать? Вон Котляров, молодец! Все говорит хорошо: Пономарев что? Мы — хозяева: купить лесу и работать!
Павел закинул голову, беззвучно захохотал:
