— Из противоположного угла кабинета:
— Где же ты брал папиросы?
Пацан поворачивается в противоположную сторону.
— Покупал.
— Почем?
— А по рублю тридцать.
Каплуновский серьезно и несмело произнесет:
— Чистый убыток входит…
Все смеются…
Швед говорит:
— Ты все это наврал… Ты, наверное, прямо от мамы.
Пацан в слезы:
— Примите, честное слово, у меня никого нет… Я жил у тетки, а тетка говорит: пойди погуляй, а я пришел, а хозяйка говорит: твоя уехала с новым мужем в Ростов..
— С каким новым мужем?
— А я не знаю…
— Это было в каком городе?
— В Таганроге…
— Ну?
— Уехала с новым мужем и больше не приедет, а ты, говорит, иди. Так я приехал в Харьков…
— С кем?
— Там мальчики ехали…
— Это они тебе такое пальто обменяли?
— Угу. Один говорит: давай твой пиджачок…
— Сколько дней был в Харькове, говори правду!..
— Вчера приехал, а тут на вокзале мальчики говорят, в коммуне этого… как его…
— Дзержинского?
— Угу… так говорят принимают, так я и пришел, тут еще один мальчик пришел… Колесников его фамилия… он там стоит.
— Ну, хорошо. Сколько двенадцать на двенадцать? Ты учился? В какой группе?
— Учился в пятой группе…
Со всех сторон один и тот же вопрос:
— А кто ж тебя учил? Где ты учился?
Но Крейцер останавливает командиров:
— Да бросьте мучители, вам не все равно!.. Пускай говорит, сколько двенадцать на двенадцать…
— Сто четыре, — улыбнулся более мажорно пацан.
— Та-а-ак. А кто такой Дзержинский?
Молчание.
— А Ворошилов кто?
— Ворошилов?.. Главный… этот… вот, как генерал…
— Главный, значит?
— Угу…
Теперь уже и Крейцер заливается хохотом, покрывая басовым восторгом смех командиров.
Пацан молчит.
— Ну что? — обращается Швед к совету.
— Принять, — говорит Крейцер.
— Голосую. Кто за?
Не успели принять этого, врывается в совет Синенький.
— Там еще один, из Одессы, приехал…
— Ну, чего ты, как угорелый… давай его сюда!..
Входит. Длиннейшая шинелишка. Заплаканные глаза.
— Рассказывай.
Начинает рассказывать быстро, видно, что заранее обдуманную речь произносит:
— Я жил в одном дворе в Одессе, где вы останавливались. Просил вот их, — Показывает на меня глазами, — отец у меня пьет, безработный, и каждый день бьет и бьет. Я и приехал…
— Где взял денег на дорогу?
Сначала деньги взяты у отца. Потом выясняется, что деньги украдены у соседей.
— Для чего ты украл?
— А я раньше поехал без денег, это, как его…
— Зайцем?
— Зайцем, а меня на третьей станции высадили, так я и вернулся, а потом взял эти деньги… на дорогу.
Коммунары вспоминают, что видели этого мальчишку в Одессе, он занимался кражей арбузов с подвод… Коммунары говорят:
— Пацан балованный, а потом папа у него есть… Пускай в Одессу едет, дать денег на дорогу…
Сопин другого мнения:
— Вот, что он не беспризорный, так это что ж? Он, конечно, ночует дома, а днем, так он все равно арбузы таскает, так это разве не беспризорный? А ночью, конечно, ночует… А что? Принять. Он, конечно… и так и так. Две должности занимает…
Большинство за отправку в Одессу.
— Завтра поедешь, — говорит Швед, — дадут тебе билет…
Одессит громко ревет и срывает с себя рубашку…
— Не поеду, все равно не поеду, смотрите, как бьет… вот!.. вот!..
Кое-кто и синякам не верит.
— Да это не папаша, это кондуктор.
И вдруг горячую речь произносит Синенький, торчащий до сих пор в кабинете:
— Мы знаем, пацан этот хороший… А мы знаем, как отец его бил, и тогда все видели!.. А что он украл, так что, он не на что-нибудь, а на дорогу, как отцу он все равно не поедет. Надо принять, потому что пропал он тогда совсем!..
И таки добился своего одессит — приняли. Крейцер махнул рукой:
— Правильно, правильно сделали, что приняли…
Наконец, и третий в сегодняшнем совете — Колесников. Этого сразу видно.
Его физиономия свидетельствует о породе, слагающейся обыкновенно на Тверских, Ришельевских и улицах Руставели.
— Сколько времени на улице?
— Три года.
Колесникову уже лет шестнадцать, он держится в совете прямо и видно старается не оскандалиться.
Крейцер по неопытности задает вопрос, который в подобном случае никогда не зададут коммунары:
— Чем жил на улице?
— Чем жил? — добродушно серьезен кандидат. — Да так, как придется.
— Красть приходилось?
— Да так вообще. Разное бывало. Ну, на благобразе не без этого… Но только в редких случаях…
Командиры улыбаются, улыбается и Колесников — через одну минуту новый член пятнадцатого отряда.
А в один из вечеров две небольшие девочки, у каждой аккуратный сверсток, и сами они аккуратистки, видно. Совета командиров в этот вечер не ожидалось, а в кабинете, по обыкновению, народ.
Спрашиваю:
— Чего вам?
— Примите нас в коммуну.
— Откуда же вы?
— Из Сочи.
— Откуда?
— Из Сочи приехали.
Мы все удивлены, переспрашиваем. Действительно, приехали из Сочи.
— Как же вы приехали?
— Нас посадил начальник станции.
— А билет?
— Мы собрали пятьдесят рублей. Мы жили у людей с ребенками… А Настя и говорит: поедем, так мы и поехали…
— Пятьдесят рублей?
— Нам хозяева были должны, мы долго не брали денег, а как коммунары жили в Сочи, так мы и сказали хозяину, что поедем…
— Что за хозяева?
— Ее не пускали, а мои — хорошие, сказали «поезжайте» и даже попросили начальника станции…
— А назад как поедете? — спрашивает Камардинов.
— Не знаем.
Мы молчим, пораженные этим происшествием. А они стоят рядом и молча моргают глазами.
Пришлось трубить совет. С совете смеющееся удивление. Сопин предлагает:
— За их боевой подвиг — принять!
Так и сделали.
Но были и отказы. Вваливается в кабинет бородатый парень и сразу усаживается на стул:
— Примите в коммуну.
— А сколько вам лет?
— Семнадцать.
— В каком году родились?
— В тысяча девятьсот девятом.
— Уходите.
— Что?
— Уходите!
Других можно, а я что ж…
И уходит, цепляясь за дверь…
25. Симфония Шуберта
Ужин, как обычно, был в шесть часов.
За ужином секретарь совета бригадиров Виктор Торский прочитал приказ:
«Несмотря на героическую штурмовую работу колонистских бригад, остается еще много дела. Поэтому совет бригадиров: сегодня время с восьми часов вечера до трех часов ночи считается как рабочий день с перерывом на обед в одиннадцать часов. Рапорты бригадиров — в три часа пятнадцать минут, спать — в три двадцать. Завтра встать в девять, построиться к первомайскому параду в десять часов.
Заведующий колонией — Захаров,
ССК — Торский».
Производственный корпус новенький, двухэтажный, с балконом… На свежеокрашенном полу ничего нет, кроме блеска, у порога распростертый мешок приглашает вытирать ноги. Под левой стеной выровнялись в длинной шеренге токарные «красные пролетарии», а справа во всю длину цеха протянулись солидные фрезерные «цинциннати» и «вандереры», перемежаемые высокими худыми сверлильными станками. А между этими рядами разместилась сложная семья зуборезных и долбежных станков. Четыре ряда фонарей, еще без абажуров, заливают ровным светом стены, потолки и станки. Колонисты по одному, по два пробираются на балкон и любуются этим великолепным итогом многолетних своих трудов — новым советским заводом, настоящим заводом, который завтра будет торжественно открыт.
Зато в самой колонии не управились. И в главном здании и в литере «А», где расположились спальни, точно после погрома. По всем комнатам, по коридорам разбросана мебель, валяются клочки бумаги, куски фанеры, стоят у стены рамы, лестницы, щетки…
Торский — в кабинете Захарова. В кабинете, как в боевой рубке. Против Торского сидит садовник и просит:
