Сначала послышался тихий шепот — это люди вокруг вас возобновили свои разговоры, но Новенький по-прежнему молчал, лишь изредка поглядывая на Бледного с Меченым, и ты вспомнил, как тихо вдруг стало тогда, так тихо, что раздавались только шаги конвоиров, сходивших с парома на берег, гулкий стук сапог по металлическим сходням, а затем — ничего, кроме плеска волн; паром вяло покачивался возле пирса, и у тебя закружилась голова, когда ты, подняв глаза, попытался окинуть взглядом бухту. Дул теплый ветер, гнавший перед собой морось, мелкими брызгами вдруг обдававшую лицо, настоящего дождя не было, и едва ты вспомнил, как вдали то исчезали из виду, то снова появлялись дома, тебя настигло тогдашнее чувство — что ты отрезан от всего и всех, и теперь, сидя среди остальных, ты ни слова не понимал в их разговорах, вокруг было безмолвие, оцепенение, и казалось, подобие движения сохранялось лишь на небольшом отрезке берега, который ты мог видеть. Тогда на пароме прошло, должно быть, лишь несколько минут, но ты сразу начал чего-то ждать, и теперь ты понял, что ни в коем случае нельзя опять чего-то дожидаться, ты почувствовал облегчение, когда кто-то из старост дал приказ строиться, а другие старосты забегали, как овчарки вокруг стада овец, повторяя команду.

— А ну, живей! — неслось вдоль всех домов, и вы торопились занять свои места. — Пошевеливайтесь, хватит рассиживать!

И как всегда — недовольное ворчание Бледного, пока Меченый не прошипел:

— Тише ты!

И Бледный:

— Это вторжение!

И с быстротой ветра его слова полетели по рядам:

— Вторжение! Тише вы, вторжение началось!

Разумеется, парочка опять оказалась рядом с тобой, а Новенького ты потерял из виду, и тут у ворот появился дежурный офицер во главе отряда сопровождения; ты увидел, что они немного замешкались, но потом караульные отдали честь и с грохотом опустили к ноге винтовки, с сухим треском — казалось, раздался хруст сломанных костей, солдаты смотрели куда-то мимо лица офицера — так смотреть люди приучаются только на военной службе — а офицер держался непринужденно, и при ходьбе колени у него чуть подгибались, будто из-за тяжелого пистолета в кобуре у него на поясе, и ты по знакам различия определил, что он в звании капитана.

— Начинайте, — остановившись перед строем заключенных, сказал он сержанту, следовавшему за ним. — Дайте приказ рассчитаться.

И сержант, уже громче, — капралам, среди которых ты не увидел парня, который водил вас на допрос:

— Рассчитаться!

И капралы, во всю глотку:

— Рассчитайсь!!

И пошло: первый, второй… Первые десять по команде вышли на шаг вперед из строя; первый, второй… И опять вышли, и еще… что ж, ты ничего не имел бы против, если бы так все продолжалось до бесконечности и можно было застыть, точно в трансе, спрятаться, как в пеленах, в цифрах, следовавших одна за другой, и цифры становились бы все больше, и ты укрылся бы за ними, стал бы мумией, не видимой ничьим глазам.

Когда Новенький предложил играть на то, кому ехать, уже светало, опять просидели за картами до самого утра, причем ему не пришлось уговаривать — с того вечера, когда вы в первый раз сели играть, так и повелось: едва начинало темнеть, Новенький вытаскивал карты, и за игрой вы не спали всю ночь. Но на этот раз он раздобыл бутылку картофельной самогонки; с некоторых пор в лагере шла самая настоящая торговля спиртным, нелегальная конечно, и не было сомнений — черный рынок не исчезнет, пока в лагере еще найдутся хоть одни часы, хоть одно обручальное кольцо, хоть какая-то более или менее ценная вещь; Новенький, будто так и надо, принес бутылку, теперь разлил остатки в два стакана, поставил на чемоданы, громоздившиеся штабелем между кроватями, на которых вы сидели; немного выждал, внимательно посмотрев на каждого из вас по очереди, затем назвал сумму, и в эту минуту на улице разом усилился крик чаек и ветер промчал за окном их тени. Свеча давно догорела, но вы подняли занавески, и света, проникавшего в комнату, было достаточно, несмотря на то что окна были закрашены; вы увидели, что Новенький вдруг стиснул зубы, от носа к губам у него пролегли две резкие складки, а глаза расширились; было ясно — шутить он не собирается, и все ваши прежние ставки тут же оказались сущей чепухой, они стали просто смешными, все эти выигранные и проигранные сигареты, как и ваши старания разломить сигарету пополам ровно посередине или скрутить из двух сигарет три — раз от раза самокрутки становились все тоньше, Бледный и Меченый мусолили их по очереди, эти трубочки не толще соломинки, которые требовали сноровки, иначе от поднесенной спички, когда закуриваешь, они сгорали чуть не целиком.

— Играем до пятнадцати очков, — повторил Новенький и с самым невозмутимым видом посмотрел на тебя. — Пара на пару. Мы с тобой. Не против?

И Бледный с Меченым подтвердили:

— Пара на пару.

И он еще раз объяснил правила:

— Двое, которые проиграют, потом по очереди открывают карты, пока один не откроет туза. Он, значит, выиграл. А кто проиграет — поедет, соберет манатки и ту-ту!

И Бледный перебил:

— Триста фунтов, говоришь?

А Меченый присвистнул сквозь зубы и тоже спросил:

— Для тебя это, конечно, мелочь?

И Новенький, абсолютно невозмутимо:

— Триста фунтов.

И Бледный:

— Где же ты возьмешь триста фунтов?

Он не ответил — молча вытащил из кармана смятую пачку денег, разорвал ленточку, которой она была перехвачена, и стал отсчитывать, медленно и аккуратно выкладывая купюры тремя пачками рядом с собой на койку, как бы нехотя, как бы с сожалением расставаясь с каждой, поплевывая на пальцы и усмехаясь:

— Триста фунтов, сукины вы дети!

И Бледный пробормотал неуверенно:

— Да они уже завтра обесценятся, на подтирку пойдут…

А Меченый подпел:

— Еще поглядим, как-то ты их сбудешь с рук!

Новенький только провел пальцем по краю пачки, деньги зашелестели, он развернул их веером и снова сложил, взял две другие пачки, чуть выждал и помахал ими перед носом, ты даже уловил чуть слышное потрескивание.

Он их сломил, оба сдались, раскисли, и вдруг все трое уставились на тебя, ожидая ответа, и ты повторил слова Новенького:

— Кто проиграет — поедет.

И Бледный взял стакан, выпил залпом, но все-таки не успокоился — опять, в который раз уже, спросил тебя:

— Так играешь или нет?

А Меченый, ему в тон:

— Ты же не сдрейфил?

И ты понял — они не отстанут, либо согласишься играть, либо они до утренней поверки не дадут тебе покоя своими насмешками, а уж о том, чтобы лечь в кровать, поспать хотя бы час, и мечтать не придется, потому что они будут трещать без умолку, обвинять тебя во всех смертных грехах, попрекать тем, что ты по малодушию подвел их; и стало яснее ясного, или уступишь, или они отныне будут обращаться с тобой как с предателем, натравят на тебя весь дом, и все будут колотить ложками по столу, если посмеешь сунуться в столовую, и растрезвонят на весь лагерь, что ты доносчик, как обычно делалось, когда хотели кого-то оплевать, выдумают тысячу издевательств, которые придется сносить безропотно, короче, или уступишь, или тебе не будет ни минуты покоя, и вот по этой причине ты не стал возражать и повторил:

— Кто проиграет — поедет.

И все трое закивали:

— Кто проиграет — поедет.

После этого уже не имело смысла возражать. Новенький принялся тасовать карты с таким видом, словно знал с самого начала: оказать сопротивление ты не осмелишься.

Целых семь дней на каждой утренней поверке ты ждал, что выкрикнут твой номер, потому что уже истекли двадцать четыре часа, срок, назначенный майором, однако майор не появился, с шутливой усмешкой не попросил уделить ему часок-другой, он так и не появился до конца недели, в начале ее ты мучился от страха, потом стал надеяться, что допрос, устроенный вам троим, был, возможно, результатом недоразумения, и тогда же ты попытался вытянуть что-нибудь из Новенького, какие-нибудь сведения, которые могли бы пригодиться, постарался вызвать его на откровенность, теперь эти попытки казались совершенно невинными, они не были такими, но такими тебе хотелось их видеть. После допроса ты решил сблизиться с Новеньким, в тот же вечер не без труда улизнул от Бледного с Меченым и сел на берегу рядом с ним, вот до чего напугали тебя угрозы майора, сказавшего, что тебя могут куда-то увезти с этого острова, и ты буквально не отходил от Новенького, но с самого начала заметил, что, стараясь выведать что-то у него, только разоткровенничался сам. Тыне узнал ничего, о чем мог бы доложить майору, ровным счетом ничего, разве только, может быть, заслуживало внимания то, что мать Новенького была родом из Богемии и познакомилась с его отцом, когда нанялась горничной в гостиницу, хозяевами которой были ее будущие свекор со свекровью; может быть, положительно либо, напротив, отрицательно его характеризовало то, что он бросил гимназию, недоучившись; может быть, как-то повлиял на его дальнейшую жизнь переезд в Бену, где он пошел работать в отель «Империал»; может быть, именно это майор хотел от тебя услышать — какие-то мелочи, отличавшие Новенького от остальных.