— А еще можно отправить вас в чудесное путешествие, если такая перспектива устраивает вас больше, чем сотрудничество с нами.
И ты вспомнил о слухах, которые давно, с первых дней, ходили в лагере: рано или поздно, вероятно, вас отправят за океан, интернированные испуганно перешептывались: скорее всего, вас поселят в богом забытых углах, и ты почувствовал, что майор применил метод, которому обучен, выдержал паузу с таким видом, будто у него прорва времени, неторопливо разглядывая тебя, и лишь затем продолжил:
— К сожалению, неизвестно, может, вы предпочли бы пустыню или Заполярье, однако думаю, пожить пару годиков в Канаде или в Австралии вам не повредит.
А за окном было лето, осязаемо близкое, и, наверное, пахло цветами, их желтизной, их алым цветом, и не важно, если ты не мог чувствовать их запаха, чувствовал только духоту, запах пота, нафталина и дешевого одеколона, приторно-сладкой дряни, которой, видимо, было хоть залейся, несмотря на трудные военные времена, вся охрана ею провоняла.
Тебе совсем не улыбалось куда-то уезжать, тем более — чтобы опять тебя куда-то отправили, и если бы не Клара, ты, наверное, не мог бы понять других, рвавшихся прочь с острова, потому что в Лондоне остались родные, за чью безопасность они дрожали. Тебе уже порядком поднадоели вечные вопросы: сколько времени все это будет продолжаться, сколько еще мы будем сидеть тут, в лагере, сколько еще продлится война, ты уже наслушался предположений — от нескольких недель до нескольких лет, и в ответ молчал, нечего было сказать, когда они говорили о своих женах и детях, от которых многие не имели никаких известий. Тебе при этих разговорах вспоминались письма, которые приходили от отца до того, как началась война, раз или два в месяц, отцовские письма, написанные его детским почерком, в каждой строчке — сплошь всякие безобидные пустяки, так могла бы писать простодушная девочка, впервые покинувшая родной дом и пребывающая в постоянном восторге от всего, что видит вокруг, письма-гротески, наверное, они подвергались цензуре, наверное, опасаясь цензуры, отец приукрашивал свои рассказы, в письмах он сообщал о ходе служебных дел, о поездках, о лыжной вылазке с секретаршей, ставшей в конце концов его женой, и все письма приходили в слишком больших конвертах, ты не сразу нашаривал в них листки, и были там его наставления насчет чувства долга и дурацкие напоминания, что надо оказывать всяческое почтение судье и членам его семейства и во всем их слушаться; когда же письма прекратились, ты не ощутил грусти, тебя не охватило смятение, как при мысли о матери и ее муже, когда оно наваливалось с такой силой, что сердце сжималось.
Майор вернулся за стол и натянул сапоги, потом крикнул ординарца, приказал ему вызвать караульного; спустя минуту капрал вырос на пороге, и майор распорядился, ткнув пальцем в твою сторону:
— Отвести в лагерь вместе с теми двумя!
И капрал:
— Слушаюсь!
И, так как он не двинулся с места:
— Чего вы ждете?!
Капрал вытянулся «смирно», а ты, глядя на него, вдруг размечтался: ведь ты мог бы выскочить в окно, всего и надо-то — вскочить, соскользнуть по стене вниз и преспокойно уйти, будто ты ни при чем, а потом узнать, когда отойдет первый корабль, и через пару часов тебя и след простынет!
Новенький успокоился, бросил твердить, что вас, может быть, отпустят, и сидел теперь неподвижно, как все, скрестив руки на груди. Ты заметил, что в нем опять проснулось дикое упрямство, которое уже обнаружилось в его препирательствах со старостой вашего дома: таскать дрова? Да с какой стати? Еще чего выдумают! Замазывать эту пакость на окне комнаты? Не дождетесь! Подметать пол в столовой? Нашли дурака! Выносить мусорное ведро, помогать на кухне — нет, нет и нет! И ты вспомнил, как он в ответ на подобные предложения говорил, что неплохо бы старосте и самому поработать, вместо того чтобы часами торчать в ванной, и не класть куда попало ключ от сортира, чтобы после не злиться, если ночью все выходят по нужде во двор и днем, в жару, вонь стоит как в свинарнике, да еще набрасывался на старосту с руганью. Уж конечно, вечером он, не долго думая, разляжется на кровати, которая предоставлена тебе с ним на двоих, сегодня он не вытащит, как обычно, колоду карт, которую всегда таскает в кармане, не предложит сыграть на то, кому спать в кровати, а кому — на полу, или на то, чтобы проигравший в одних трусах пробежал через весь квартал, нет, будет лежать да посмеиваться с невинным видом, и тебе придется выбирать — либо спать на голых досках, либо улечься рядом с ним; та парочка, Бледный и Меченый, засыпали «валетом», но утром просыпались в обнимку, головами на одной подушке, ты часто недоумевал, за что тебе такое наказание — общество этого малоприятного типа.
Солдаты на улице опять сошлись у проволоки, за ней, на безопасном расстоянии, остановилась компания девиц, глазевших на лагерь, — изогнувшиеся фигурки, одной рукой придерживают шляпки, другой прижимают к коленям поднятые ветром подолы, и ты увидел, что за какие-то считанные мгновения свет, озарявший берег, несколько раз переменился, ты увидел гуляющих на пляже людей, многие, закатав брюки, вошли в воду, их длинные тени достигали берега, как всегда вечером при ясной погоде. Все было как всегда: собака бежала по берегу вдоль края воды, чайки, которых она гоняла, взмывали в воздух, похожие на клочья газет, ты услышал хлопанье крыльев, оно раздавалось редко, с невероятно долгими паузами между раздельными и отчетливыми хлопками. Ты, не оборачиваясь, почувствовал, что солнце заходит и в последнем его отблеске вспыхивает колючая проволока, а море за ней словно противится своему собственному движению, словно упирается изо всех сил, не желая, чтобы прилив сменился отливом.
Бледный и Меченый встали и молча двинулись следом, когда вы с капралом вышли в коридор, и ты слышал скрип сапог и смотрел на капрала, спускаясь по лестнице, он задевал перила, его винтовка болталась туда-сюда по спине и несколько раз с лязгом ударилась о стену. Ты нигде не заметил каких-то признаков того, что война подступила ближе к этому острову, когда вы подошли к лагерному складу, находившемуся недалеко от гостиницы; перед ним стояло несколько военных грузовиков и прохаживался взад-вперед хмурый караульный; потом вы шли мимо бомбоубежищ, вырытых в бывшем городском саду, где теперь протянулись жалкие огородные грядки, и все это опять показалось каким-то преувеличенным. Людей на набережной почти не было, отдельных редких прохожих вы обошли стороной, иначе они остановились бы и с любопытством уставились на вас или набросились с бранью, как в день вашего прибытия, когда ты, еще на борту парома, осознал, что вас здесь ждет, когда тебе больше всего на свете захотелось плыть на пароме все дальше и дальше, хоть вокруг света, плыть и плыть, пока все не кончится.
В тот день на пирсе толпились люди, несколько десятков, наверное; ты разглядел ограждение, за которым они сгрудились, натянутый канат, перед ним через каждые два-три метра стояли солдаты в военной форме, спиной к вам. Начало моросить, и вдруг взвился вопль, врезался в ваше упрямое молчание, перекрыл шум двигателей и скрежет судового винта, который, казалось, упрямо вгрызался в скалистое дно; эти выкрики вы слышали уже не раз, слов было не разобрать, но относительно смысла сомнений быть не могло. Ты и не ждал чего-то иного, ты не принимал всерьез уверения, что хозяева пансионов, гостиниц и прочих сдаваемых внаем помещений радуются вашему прибытию, поскольку правительство выплачивало денежную компенсацию за использование домов для вашего размещения, что хозяева, сдавая жилье не один десяток лет, привыкли к чужим людям и иностранцам; ты не поверил, что здесь вас не встретят так же, как в ливерпульском порту и при вашей отправке из перевалочного лагеря или когда вас увозили из Лондона месяц тому назад, — всегда и везде вы видели такую же толпу, на всех вокзалах, куда вы прибывали, во всех безымянных городках, где в ожидании вторжения были убраны дорожные щиты с названиями населенных пунктов, в городках-близнецах; везде вы видели поднятые руки со сжатыми кулаками, а вас везли медленно, совсем медленно, со скоростью пешехода. Нет, тебе не было больно из-за того, что все повторилось, поначалу ты даже не заметил, что в толпе опять были в основном женщины, но потом бросились в глаза косынки, и в этот момент на причал положили сходни, и ты почувствовал — это уже слишком; за что к вам относятся так, словно это вы заварили всю кашу, словно из-за вас у них отняли мужей и по вашей вине началась война, по вашей, только вашей злой воле, словно из-за вас они сидят в опустевших пансионах и не знают, что продать, как рассчитаться с долгами и чем кормить детей; ты подумал, каким же ты был глупцом, если раньше всегда успокаивался, увидев в толпе женщин, — ведь их проклятия стократ сильнее; как же ты мог столько времени ни черта не смыслить, ведь если женщины вас ненавидят, значит, конец, если женщины призывают на вас кару Божью, значит, надежды нет.
