Пройдя по улице Ленина, надо свернуть налево. Тут в пятом или шестом по счёту домике находится наша детская амбулатория: старый каменный дом с кривыми лестницами.

— Держись! — предупредил я Маню, как только мы вошли в первый кабинет.

Перед тем как войти, я внимательно прочитал надпись, сделанную синей краской на белой дощечке: «Терапевт». «Это, наверно, фамилия доктора», — подумал я.

Высокий и худой дяденька, одетый как повар, опустил очки на самый кончик носа и сердито сказал нам:

— Заходите по одному!

Мне пришлось объяснить, что мы пришли все вместе.

— Кто же из вас больной?

— Вот она, — сказал я, легонько подталкивая вперёд Маню.

На белой скатерти лежали чёрный ящик, большие часы и термометр.

— Подойди ко мне, девочка. Повернись. На что жалуешься?

Он приставил дудочку к спине Мани и приложил к ней ухо, а потом даже в рот заглянул. Точно, взглянув на язык, можно узнать, что происходит на душе у человека.

— Ваша девочка совершенно здорова, — проговорил доктор, моя руки под краном. — Заставляйте её чаще бывать на свежем воздухе. Разнообразьте питание…

— Чего только я не перепробовала! — вздохнула бабушка. — Наверно, всё-таки болезнь её внутренняя, не иначе.

— Если мне не доверяете, обратитесь ещё к невропатологу! — обиделся доктор. — Могу повторить: девочка совершенно здорова.

Во втором кабинете сидела симпатичная молодая тётенька.

— Подойди ко мне, не бойся, — приветливо пригласила она Маню. — Расскажи, на что ты жалуешься?

— Я совсем не жалуюсь, — пролепетала Маня.

— Говори громче. Ничего не болит?

— Нет.

— Не кушает она у нас, — сокрушённо заговорила бабушка.

— Почему же ты, моя милая, не кушаешь?

Я испугался, как бы Маня не поддалась ласковому голосу.

— Держись! — прошептал я.

— Мальчик, а ты чего шепчешься?

— Просто так, — ответил я.

Потом мы заходили ещё к хирургу. Бабушка сказала, что, может быть, у Мани чего-нибудь сломалось.

Там тоже никакой болезни не обнаружили.

Когда вышли из четвёртого кабинета, бабушка вдруг заплакала:

— Боже мой, куда я теперь пойду?..

Этого Маня не выдержала. Она заплакала вслед за бабушкой, но ещё громче.

— Прости меня, бабусенька! — проговорила она сквозь рыдания. — У меня ничего не болит, я только воспитывала терпение… С этого дня буду есть всё, что ты мне дашь. Я стану послушной, как прежде.

Я с укором покачал головой: разве на девчонку можно положиться? При первом же случае подведёт.

Не раз Люция давала себе твёрдое слово, что навсегда и бесповоротно перестанет лгать.

«Это последний раз, — бывало, говорила она. — Больше никогда не буду, честное слово!»

Но каждый раз ей что-то мешало сказать правду. Помню, как-то ещё зимой она получила двойку по ботанике и очень огорчилась. Дело было перед концом четверти, и Люция решила об этом обязательно рассказать матери. С этой мыслью она направилась домой.

Мама была не одна — на диване сидела гостья.

— Вот она и сама, моя отличница! — обрадовалась мама, подводя свою дочь к незнакомой женщине.

Мама, конечно, прекрасно знала, что Люция не отличница. Всем, в том числе и гостье, она говорила неправду. Люция покраснела от досады, но всё же не рискнула подвести маму. Так она и не сумела сказать правду о двойке ни в тот день, ни после.

А ещё до этого Люция на катке потеряла красивые перчатки, недавно купленные в Москве. Она забыла их на скамье, когда одевалась. Но маме наврала, что перчатки украли.

Вчера я застал Люцию в слезах.

— Упала, что ли? — посочувствовал я, подойдя к ней. Мне всегда больно за людей, которые плачут. Ведь от счастья никто не плачет. А кому хочется, чтобы люди страдали?

— Вот искала конфеты… — ещё сильнее заплакала она. — Забралась в буфет и нечаянно уронила чашки… Такие большие… Их маме на свадьбу подарили.

— Ты же не нарочно, — стал я утешать её. — Маме объяснишь, как только она вернётся. Я уверен, что она тебя простит. Мне тоже приходилось разбивать чашки.

— Она уже вернулась, и у меня не хватило духу сознаться! — ещё горше заплакала Люция.

— Почему же не смогла? — заинтересовался я.

— Потому что… потому что… она заболела, как только пришла домой, голову завязала полотенцем и легла. Как же я ей скажу в такое время?

Нет, никак не могла Люция отучиться врать! Это было тем более страшно, что все без исключения девочки знали про Люцию, что она вруша, и понемногу переставали ей доверять. Разве такого человека можно взять в поход? По-моему, нет…

Как-то Яша остановил меня во дворе и торжественным голосом пригласил на совет мушкетёров.

Между прочим, став красными мушкетёрами, мы обязаны были носить перья на головном уборе, как это принято у всех мушкетёров. Однако возникли затруднения: ходили мы, как правило, без кепок. Поэтому было принято решение, что красные мушкетёры могут носить перья в карманах брюк.

Так вот, когда мы пришли в сарай, Ахмадей заставил нас вытащить из карманов петушиные перья. Только после того, как все убедились, что в нашу среду не пробрался чужой человек, он приступил к обсуждению вопроса.

— Девчонки затеяли поход, — проговорил Ахмадей, исподлобья посматривая на меня. — Надо определить нашу позицию. — Он опять покосился на меня. — Фатыма как будто решила без нас обойтись. Допустим это или нет? Говорите!

Я благоразумно промолчал о том, что уже дал своё согласие. Ждал, что скажут ребята.

— Поболтают и бросят, — проговорил Яша. — Без нас они не рискнут пойти в горы. По мне, плюнуть на всё это и забыть. Нам нужен свой поход, отдельный от девочек.

— Ты не знаешь Фатыму, — вмешался я. — Она обязательно уведёт девочек.

— Ну и что ж?

Я решил сыграть на самолюбии моих друзей:

— Они не особенно, мне думается, нуждаются в нас. Если захотят, то всегда найдут мальчишек из других дворов. Как прошлый раз…

Когда я напомнил про лобастого, Ахмадей даже зубами заскрипел:

— Это ещё посмотрим! Я не позволю, чтобы другие влазили в дела нашего «Большого оркестра»!

Мне только это и нужно было:

— Может, перехитрим их? Если мы пойдём…

— В самом деле, если попробовать? — задумчиво произнёс Ахмадей.

— Вот это здорово! — воскликнул я, обрадовавшись, что в поход пойдём все вместе.

— Ты не шуми, — остановил мой восторг Ахмадей. — Фатыма может заартачиться.

— Да нет, не заартачится! — настаивал я. — Ручаюсь, хоть голову на отсечение дам!

Ахмадей спросил:

— Яша, а ты как? Не против? Тот пожал плечами и промолчал.

— Тебя спрашивают! Против нас хочешь пойти, против решения, значит?

— Ну вас!.. — недовольно буркнул Яша. — Валяйте! Посмотрим, что из этого выйдет. Я воздерживаюсь. По мне, так лучше организовать похищение.

— Какое ещё похищение? — взъерепенился Ахмадей. — Тут о походе речь идёт… Итак, решение принято единогласно, — заключил он. — Следует сразу назначить и руководящий состав похода. Думаю, что тебя, Яшка, следует поставить начальником штаба. А Мансура — моим адъютантом.

— Я согласен, — ответил я быстро. — Адъютантом так адъютантом. Главное — вместе…

— Видишь, Мансур службу знает, — не скрыл своего одобрения Ахмадей, с укором поглядывая на замолчавшего начальника штаба. — Тебе, Яша, предлагаю срочно разработать маршрут похода и достать себе военное снаряжение, как полагается. В следующий раз явиться в полной форме. Понятно?

В тот же день мы переименовали свой дровяник в «штабное помещение». Теперь без штаба не обойдешься! Это стало ясно. И вообще все мы с увлечением подражали военным. Ахмадей напялил на голову старую зелёную фуражку с новенькой красной звездой. Поверх его сатиновой рубашки, через плечо, был перекинут ремешок полевой сумки.