— На всякий случай включи защитный экран, — пробормотал приятель и тут же засопел.

Мне тоже следовало прикорнуть до утра, но прежде, чем нырнуть в гравикокон, я пунктуально исполнил просьбу друга, а потом проник в жилсекцию Ури Сорди, чтобы еще раз ее хорошенько осмотреть.

Дежурное освещение погрузило все пространство комнаты в полумрак. От этого пейзажи на стенах изменились до неузнаваемости — исполинские белоснежные горы Антрацен и чашеподобные кратеры Луны, причудливые джунгли Ирукавы и ледяные торосы Оберона приняли совсем угрожающий вид. От них веяло холодом отчуждения.

Я быстро прошелся по всем закуткам помещения, переворошил кучу вещей, но ничего особенного не обнаружил. Теперь можно было возвращаться к себе. Однако неожиданно в глаза бросился лист гермофолля, лежащий на полу у самого входа, — видимо, я еще утром обронил его, когда обследовал жилище клона. Рука сама потянулась к нему, несмотря на то, что разум советовал быстрее идти в свой отсек и лезть в гравикокон.

— «Последний поход Тимуджина», — с трудом разобрал я заглавие и посмотрел на хронометр. До рассвета оставалось всего несколько часов.

Включив ночник, я со вздохом плюхнулся в пневмокресло. Никакого желания читать у меня не было, но стремление узнать то, ради чего Сорди хранил у себя все эти тексты, все же перебороло надвигающуюся дремоту, и мой взгляд быстро заскользил по мелким строчкам.

…Осень года свиньи повергла степь в уныние — скончался Великий Хан.

Выполняя его последнюю волю, небольшой отряд кешиктенов под предводительством сотника Меркена отправился в далекий путь к месту родовых кочевий Тимуджина. Там, на горе Бурхан-Хандун, близ усталых вод Керулена и Онона, завещал похоронить себя покойный.

Чингис-Хан умер, как подобает воину, в походе, осаждая столицу тангутов. Правда, ему не удалось разделить радость очередной победы со своей многотысячной армией — смерть настигла его быстро, словно звенящая тангутская стрела. Только и успел он, что передать свою волю своим взрослым сыновьям — Угэдею, Чагадаю, Тулую.

— Я ухожу… Могилу скройте от глаз людей на вечные времена. Праху моему не поклоняйтесь, будьте верны моим заветам. Ведите воинов в битвы и завоюйте весь мир — от края и до края. А моя душа будет с вами. Двух других сыновей не довелось увидеть хану у смертного одра — младший, Кулкан, был еще мал и находился при матери, а самый старший, Джучи, уже ждал отца в заоблачных высотах…

Отряд шел по степи, почти не останавливаясь на долгие часы привала и короткие минуты отдыха. Надо было спешить. Тело Великого Хана источало смрадный запах тления, который не могли перебить даже терпкие ароматы увядающих трав.

Травы в степи было мало. Из рыжих проплешин земли торчали лишь поникшие метелки ковыля-дэрисуна и усохшие стебельки горькой степной полыни. Природа провожала в последний поход героя не цветущим разноцветьем полей, а тусклым однообразием умирающей растительности, и это было символично — сам Чингис-Хан везде и всегда сеял только смерть, чтобы пожинать покорность.

За улусом тайчиутов встречный завывающий ветер заставил нукеров запахнуть халаты поглубже. Быстро темнеющее небо разверзлось мириадами звезд — таких близких и холодных, что казалось, до них можно было дотянуться рукой, но это было лишь обманчивое видение — впрочем, как и все в этом подлунном мире.

Смерть обманула Чингис-Хана. Она подкралась словно лисица, выслеживающая молодого неопытного тарбагана. Великий Хан почувствовал ее дыхание слишком поздно — он так и не успел понять самого главного — того, ради чего он всю жизнь провел в седле воина, попирая копытами своего коня чужедальние страны и бренные человеческие тела. Вера отцов не давала ответа на этот вопрос.

— Что такое жизнь и зачем она нужна? — спросил он у всеведающего даосского монаха Чан-цуя, специально вызванного для беседы из покоренного Самарканда.

— Жизнь — это мутная река, которая, подхватив человека, словно щепку, несет его в море, — рассудительно ответил маленький белобородый китаец. — Люди не в силах противостоять течению, а также не в состоянии постичь замысел того, кто направил поток по руслу…

Монах, конечно же, ошибся. Разве можно было сравнивать его, Чингис-Хана, со щепкой?! Простых смертных — может быть, но только не его, не Покорителя Вселенной!

Ученый муж разочаровал Тимуджина. В лаконичных фразах монаха не было той правды, которой добивался хан. Великий завоеватель все еще чувствовал в себе силу плыть против течения, и поэтому жизнь казалась ему вечной. Старик уехал, а вопросы остались. Даосского монаха в шелковом походном шатре сменил еще не старый священник-мусульманин. Однако его черная, с прожилками седины борода сразу вызвала недоверие к витиеватым речам.

— Правоверные — слуги Аллаха и почитатели Пророка, открывшего пути истины, — поведал Тимуджину казий. — Мухаммед лучом божественного откровения прорезал тьму невежества. Теперь каждый из нас, кто следует к свету, исполняя его мудрые заветы, обретает блаженство, но бредущий во тьму исчезает в бездне навсегда.

— Что же завещал вам Пророк? — с интересом осведомился хан у собеседника.

— Он призвал нас пять раз в день молиться и совершать омовения тела… — охотно откликнулся казий.

— В этом мало смысла, — подумав, рассудил хан. — Молиться нужно по велению сердца, а не по назначению свыше. А если нет нужды, то не следует молиться и вовсе.

— Еще каждому мусульманину надлежит хоть один раз побывать в Мекке и на родине Пророка вознести славу Аллаху, всемилостивейшему и вездесущему… — добавил священник, поглаживая бороду.

Чингис-Хан покачал головой и заметил:

— Для вездесущего бога не должно быть разницы, где молятся люди! Так я полагаю… Ну, что еще заповедал вам Пророк?

— По закону Мухаммеда правоверные должны отдавать братьям четвертую часть доходов от труда, торговли или иного способа обогащения, — сказал казий, — поскольку…

Тут он запнулся,

— …поскольку, приумножая богатства, состоятельный мусульманин обращает в нищету многих, а потому обязан делиться с бедными.

Хан усмехнулся:

— Значит, если человек отбирает у соседа четырех верблюдов и отдает ему одного по заповеди, он совершает благодеяние?

И вновь его постигло разочарование — ответа на сокровенный вопрос он так и не получил. Мусульманский проповедник изложил ему не тайное знание, а лишь наставления и поучения, от которых было мало проку. Ни даосский монах, ни мусульманин не смогли отделить смысл человеческой жизни от божественного провидения.

— Странная у вас вера! — подытожил разговор хан. — Вы возносите свою религию над всеми другими, но я так и не понял, чем она лучше остальных. Вот я не чиню препятствий ни для какой веры и не взимаю со служителей богов дани. Уже только за это мое имя будут прославлять вечно!

Казий потупил взор и тихо произнес:

— Только Аллаху всемогущему и всеведающему известно, чье имя будет прославлено, чье — проклято…

— Значит, меня проклянут? — гневно сверкнул глазами Чингис-Хан. — Говори, не бойся. Даю слово, тебя никто не тронет! Мне нужна только правда!

Священник затравленно огляделся. У самого входа в шатер, рядом со вбитыми в землю тугами из белых конских хвостов, стояли грозные кешиктены, готовые по одному мановению руки переломить хребет любому, на кого укажет доблестный хан. Комок застрял у проповедника в горле.

— Чтобы прославлять, нужны люди. А ты оставляешь за собой только трупы… — пробормотал казий и сжался, готовясь встретить быструю и неотвратимую смерть.

Кровь бросилась в лицо хану. Разве эту правду он желал услышать от чужеземного мудреца?

Пауза затянулась. Наконец Тимуджин обрел присутствие духа — он равнодушно вздохнул и подал голос:

— Я выслушал тебя внимательно и сейчас нахожу, что знания твои мелки, а суждения ложны. Ты берешься судить о людях, но забываешь, что истинный судья — вовсе не ты! Но я не сержусь на тебя. Иди с миром. И запомни: если кто-нибудь через годы забвения узнает о тебе, то только лишь потому, что этот день ты провел у меня в шатре.