А сбоку стоял Иннокентий Порфирьевич.
— Что ты хотел у меня спросить? Совет? Спрашивай.
Александр напрягся, но гортань не слушалась его, будто рот и горло были доверху набиты раскаленным сухим песком. И с каждым движением языка острые, как миллионы крошечных бритв, песчинки глубоко врезались в растрескавшуюся от жары плоть.
— Ничего, ты подумаешь и решишь. А пока дай-ка я накрою тебе лицо. Тебе будет легче…
Дедушка привстал, снял с мертвого лица платок и понес его к лицу внука. От платка исходила ощутимая прохлада, он был влажен, прикоснуться к нему было бы наслаждением, но… Он только что касался мертвого лица, лица, к которому Саша так и не отважился прикоснуться тогда губами, пусть даже и через платок.
— Н-н-н-не-е-е-т!!! — выдавил он, и раскаленная струя песка хлынула дальше в легкие, сжигая их в пепел, как папиросную бумагу. — Н-н-н-не-е-е-т!!!
Он замотал головой, чувствуя, как шитье на воротнике вспарывает ему кожу на горле, как с треском отдираются от подушки примерзшие (примерзшие?!) волосы, как хрустят и лопаются окоченевшие позвонки, как голова отделяется от тела и медленно падает куда-то назад…
— Держи! — деловито скомандовал дедушка, и ладони полковника Седых подхватили Сашин череп, не давая голове отпасть окончательно. Ласковые, нежные ладони… Прохладные и добрые, как у мамы…
А на лицо, освежая и смягчая жар, уже опускался невесомый влажный батист…
* * *
— Очнулся, слава богу!
Свет так резанул по глазам, что Саша вынужден был снова зажмурить их.
— Ну и заставил же ты поволноваться нас, сынок…
— Гх-х-х… — попытался выдавить из себя Александр, но пересохший язык не слушался его. Просто пересохший, а не присыпанный раскаленным песком!
В губы осторожно, но все равно отозвавшись болью где-то в скулах, ткнулось нечто гладкое и прохладное, из чего в обожженный сухостью рот потекло что-то восхитительное, вкуса чего сразу было не различить.
Не пытаясь больше открыть глаза, молодой человек наслаждался питьем, стараясь подольше задержать живительную влагу во рту, не дать ей провалиться в желудок без толку. И только когда прорезался терпкий вкус холодного чая с лимоном, уступил жаждущему организму…
— Ну, все — хватит, хватит… — Питье отняли у Саши, и он, негодуя, потянулся за потерей, будто младенец за соской. — А то будешь, как тот грудничок в рекламе: пью и… это самое. Ты ведь не маленький мальчик, подгузнички тебе менять!
Мамин голос. А где же…
— Где я? — слова выговорились против ожидания легко и просто.
— Дома, в постели. Все в порядке. Уже в порядке…
— Что со мной?
— Где ты умудрился подцепить лихорадку?
О, это уже голос отца!
Открыть глаза было трудно, но в конце концов Саше это удалось.
— Здравствуй, папа…
— С добрым утром, сынок. — Павел Георгиевич был, как всегда, язвителен и сух. — Я не слышу ответа.
— Лихорадка?
— Да, одна из разновидностей малярии. Ты представляешь, чего нам с мамой стоило уломать врача не забирать тебя в инфекционную лечебницу?
— Ничего не понимаю…
— Какой идиот выпустил тебя из Афганистана без карантина? Как ты вообще умудрился въехать в Империю без соответствующей проверки?
— Прекрати, милый, — положила ладонь на рукав негодующего супруга мадам Бежецкая. — Ты же не санитарный инспектор! Вспомни, каким сам был в молодости. Забыл Гуаньчжоу? А Бенгальскую экспедицию?
— Оставь, Маша… — несколько смутился гвардии капитан. — Там было совсем другое дело…
Александр улыбнулся. Он был дома, и, как всегда, мама и папа спорили о его здоровье, учебе, карьере… В своей привычной манере. Он перевел взгляд на окно и обмер: за стеклом, на заснеженной ветке яблони покачивалась синичка, кося любопытным глазом в комнату. Но вовсе не она ввела его в ступор.
— Не может быть… — вслух произнес он.
— Чего не может? — прервали спор родители.
— Столько снега… — с трудом поднял дрожащую от слабости руку юноша. — Откуда?
— Чего же тут удивительного? — хмыкнул отец. — Конец декабря, Рождество на носу… Правда, зима в этом году выдалась снежная, спорить не буду. Метеорологи утверждают — впервые за пятьдесят лет. Но я им не верю. Помню, в году, приблизительно, одна тысяча девятьсот пятьдесят…
— Как конец декабря? — ахнул Саша. — Я же…
— Ну да, ты пролежал в горячке больше двух недель.
— Две недели?
— Ну да, — опять начал сердиться отец. — Ты ускакал куда-то среди ночи, и дворня сбилась с ног, тебя разыскивая. Хорошо, что Евлампий тут же кинулся к дворецкому и всполошил весь дом. Но отыскали тебя лишь под утро. Какой черт понес тебя на заброшенную просеку? Воронок сломал ногу и придавил тебя. Хорошо, что чуть-чуть, иначе ты погиб бы. Но своим телом он согревал тебя, и ты, хоть и без чувств, не замерз. Жаль, что пришлось пристрелить умное животное.
— Конечно, жаль! — перебила его мама, осуждающе глядя на супруга. — Он спас нашего сына.
— Но перелом был очень сложный, — сопротивлялся отец. — И к тому же Воронок был очень стар…
— Погодите! — вклинился в спор родителей Александр. — Мне же нужно было явиться…
Отец и мать замолчали и переглянулись.
— Оставь нас на минуту, Маша, — мягко попросил Павел Георгиевич, и Мария Николаевна, сердито поджав губы, поднялась.
— Ты обещал, Паша, — напомнила она, выходя из комнаты.
— Хорошо, хорошо…
Отец долго смотрел в окно. Казалось, сын его больше не интересует.
— Ты серьезно решил оставить службу? — наконец нарушил молчание Бежецкий-старший.
— Откуда ты знаешь?
— Ты много говорил в беспамятстве. Все требовал, чтобы покойный дедушка дал тебе совет. Ну и как? Получил тот ответ, который тебя удовлетворил?
— Нет…
— И вообще: что там случилось? За что ты отмечен орденом? Почему… Ну, об этом после.
И Саша рассказал. Рассказал без утайки. Почти все. Сначала это давалось ему трудно, но потом рассказ его увлек…
Замолчал он, лишь когда опустошил свою память до дна. Не окрепшее еще после болезни горло саднило, рот пересох. За долгое повествование Павел Георгиевич несколько раз поднимался на ноги, мерил шагами комнату, забывшись, доставал из кармана сигареты и снова прятал их — курить в комнате больного сына казалось ему кощунством. Ни разу он не перебил Сашу, дав ему без помех исповедоваться до конца. И лишь когда тот замолчал, позволил себе открыть рот:
— Да-а-а… Теперь мне многое понятно… Вот, прочти.
Граф извлек из внутреннего кармана домашней куртки конверт из плотной желтой бумаги, скрепленный сургучной гербовой печатью, и протянул выздоравливающему. Адресован был пакет поручику Бежецкому. Недоумевая, тот сломал печать, и на одеяло выпал сложенный вчетверо официальный бланк, отпечатанный на голубоватой хрустящей бумаге.
«Настоящим предписывается пребывающему в отпуску поручику Бежецкому явиться в Санкт-Петербургское отделение Корпуса…»
— Почему жандармы? — не понял Александр, поднимая глаза от бумаги. — Я не совершил ничего предосудительного.
— Понятно, что не совершил, — усмехнулся в усы гвардии капитан. — Иначе фельдъегерем господа жандармы не обошлись бы — взяли б тебя под белы рученьки — больного ли, здорового ли — и препроводили в надлежащее место. И уж ни я тут, ни кто иной помешать не смогли бы. Разве что Государь.
Молодой человек взглянул на дату — двенадцать дней назад.
— Но…
— За это не беспокойся. Я все объяснил по телефону. Но тянуть особо не стоит — терпением господа в лазоревых мундирах не отличаются.
— Но какова же причина?
— Кто знает… — пожал плечами Павел Георгиевич. — Ты что-то говорил об услуге, оказанной тамошнему жандарму… Как бишь его фамилия?
— Кавелин. Ротмистр Кавелин. Кирилл Сергеевич.
— Не имел чести. Хотя… Не из псковских ли Кавелиных? Вроде бы был у нас один в полку… Нет, давно это было — не помню… Так вот: не из-за той ли услуги тобой заинтересовались? Надеюсь, сие не связано с доносом или прочими штучками, на которые так падки господа из Корпуса?
