— Так он не один был?

— Я же говорил! В плену, оказывается, было три человека: я, тот второй военный, что раненый был, и гражданский. Александр Павлович его еще статским советником называл.

— А что это значит — статский советник?

— Откуда я знаю, — пожал здоровым плечом раненый. — Это что-то из дореволюционной жизни. В книге какой-то было. У Чехова, кажется.

— Логично, — покивал головой врач. — фильм, книга… Ну, товарищ рядовой, не буду вас больше отвлекать. Выздоравливайте.

Врач поднялся со стула, спрятал свой молоточек в нагрудный карман и вышел из палаты, прикрыв за собой дверь.

— Ну что? — спросил его другой врач — заведующий хирургическим отделением Ашхабадского военного госпиталя подполковник Вахтеев, ожидающий снаружи. — Симуляция исключена?

— Можно сказать однозначно, — подтвердил майор Голобородько, коллега Вахтеева, но заведующий психиатрическим отделением. — Посттравматический синдром в чистом виде. Съехала у рядового крыша набекрень. Сложный бред, навеянный отрывочными воспоминаниями о прочитанных книгах и виденных фильмах. Думаю, семь-бэ ему гарантирована.

— А может, не будем мальчишке жизнь портить? — осторожно спросил подполковник. — Ему ведь так и так инвалидность светит. Раздроблены правая лопатка и несколько ребер, поражена плевральная полость… Легкое удалось спасти, но дышать какое-то время ему будет тяжеловато. Опять же — обширная кровопотеря.

— Ну, не знаю… — задумался майор, человек не злой, в общем-то.

— Ведь в остальном-то он вполне вменяем, — почувствовал слабину Вахтеев. — Я с ним беседовал — вполне здраво рассуждает. Про детство рассказывает, про учебу в институте… Он ведь в Политехническом учился, выпустился бы лейтенантом запаса, да по «устиновскому приказу» — загремел. Демобилизуется, придет восстанавливаться, а ему там — от ворот поворот. Мол, чокнутых нам не надо. Клеймо в военном билете на всю жизнь. Виталий Евгеньевич, у вас же у самого сын!

— Даже не знаю, что сказать… Ярко выраженный бред… Кстати, а на наркотики его проверяли? Мальчишки там, за речкой, сатанеют — водки-то наш «минеральный секретарь» их лишил. И курят всякую дрянь… А то и колются…

— Абсолютно в этом плане чист, — заверил подполковник. — Даже не курит. Я думаю, парнишка просто чересчур впечатлительный, воображение у него живое. Вот в экстремальной ситуации и отреагировал его организм неадекватно. Мне такое встречалось в специальной литературе.

— Да-да, вы правы. — Психиатр задумчиво вынул из нагрудного кармана молоточек и почесал кончик носа. — Особенно во времена вьетнамской войны такое отмечалось за американскими солдатами. Я читал монографию Джейсона Вудса, так у него прямо сказано… — Майор недоуменно посмотрел на молоточек и спрятал его за спину. — В общем, как знаете, Юрий Викторович. Если вы считаете, что этот факт отражать не следует — я не против. Рядовой Максимов, кроме своей мании, никаких отклонений в психиатрическом плане не имеет. Так и запишем.

— Лучше без мании.

— Можно и без мании. Ну, товарищ подполковник, я вам больше не нужен?

— Бог с вами, Виталий Евгеньевич! До свидания. В субботу жду вас в гости на торжество. С супругой!

— Непременно буду, Юрий Викторович.

Медики церемонно раскланялись, и Вахтеев долго смотрел вслед удаляющемуся психиатру, похоже, продолжающему беседу в одиночестве: разводящему руками, крутящему головой…

«Эх, Виталий Евгеньевич, Виталий Евгеньевич… — подумал хирург. — Вам самому семь-бэ смело ставить можно… Впрочем, какой психиатр без отклонений?»

Он открыл дверь и вошел в палату.

— Не помешаю, Вадим? — присел он на стул у кровати. — Лежи, лежи… — жестом удержал он завозившегося пациента. — Ну, как самочувствие?

— Нормально… — с сомнением произнес раненый, скосив глаза на закованную в гипс руку, слитую в одно целое с гипсовым же корсетом, охватывающим грудь. — Уже почти не болит…

— Ну и чудненько! Недельку еще тут полежишь, и будем переводить тебя в общую палату, к выздоравливающим… Да не бойся ты, — успокоил врач помрачневшего разом рядового. — Полежишь немного, рука и ребра заживут, и будем тебя комиссовать. Домой поедешь. Родителям-то пишешь?

— Нет, — покраснел Максимов. — Пальцы пока не слушаются…

— Это зря! — подполковник выудил из кармана красный резиновый мячик размером с апельсин и протянул солдату. — Вот, разминай пальцы, восстанавливай подвижность. Ты ж не хочешь инвалидом остаться?

— Не-е…

— Молодец. Вернешься домой, восстановишься в институте. Хвостов-то не было?

Паренек не ответил, потупив глаза.

— Й-йэх! — крякнул врач. — Драть тебя некому!.. Ничего, наверстаешь. Тут, главное, не расхолаживаться, а то потом не соберешься. По себе знаю… Ну, давай, выздоравливай… Скоро ужин, — бросил медик взгляд на часы. — Кстати, — посмотрел он в глаза Вадику после паузы. — Не советовал бы я тебе распространяться о том своем приключении… Верю, верю! — Жестом остановил он открывшего уже рот солдата. — Я — верю. А другие вот могут не поверить. Еще в сумасшедшие запишут. Оно тебе надо? Вот то-то. Так что подумай, боец…

Подполковник Вахтеев вышел, оставив рядового Максимова глубоко задумавшимся. Красный мячик, лежащий рядом с его безвольной рукой, на белоснежной простыне казался пятном крови…

Полковник Селиванов долго молчал, лишь раздувая свои пышные, будто у моржа или германского канцлера Бисмарка, усищи.

— Ты что, лейтенант, — начал он негромко, но постепенно повышая тон до командного рыка. — Дурака тут из меня строишь?! Что это такое? — швырнул он на стол бумагу. — Что это за хрень, я тебя спрашиваю?!

— Наградной лист, — смотрел выше пышной седоватой шевелюры командира Бежецкий. — На бойца моего взвода рядового Максимова.

— А что так жидко-то — за отвагу? — язвительно склонил голову набок полковник. — Требовал бы уж сразу Красную Звезду! Да что мелочиться-то? Героя Советского Союза, во! Ни больше, ни меньше! С вручением ордена Ленина! И себе заодно! Будут у меня наконец-то в полку свои герои! Да сразу два! Ни гроша, ни гроша, да вдруг — алтын!.. За какие такие подвиги, Бежецкий?

— Там все сказано, — старался говорить ровным голосом лейтенант, хотя изнутри его горячей волной поднималась ярость: видел бы «полкан» раненого Максимова, лежащего среди рассыпанных стреляных гильз, готовясь пустить себе в голову последнюю пулю! Такое не забывается…

— Что там сказано? — Полковник сгреб листок обратно, приложил, не надевая, к глазам очки в треснутой, аккуратно смотанной синей изолентой оправе и торжественно прочел: — В одиночку отражал атаку многократно превосходящих по количеству мятежников до подхода основных сил… Прямо Александр Матросов какой-то! — снова отбросил он документ. — Капитан Гастелло!.. А вот у меня есть сведения, что рядовой Максимов, наоборот, самовольно оставил расположение части. Так, Бежецкий?

«Ну и сука этот Перепелица! — подумал Александр. — Жаль, в том бою его, собаку, не клюнуло… По идее, ему в госпитале-то надо валяться…»

— Да, оставил, но не самовольно…

— Брось крутить, лейтенант. То-то я не знаю! Деды послали салажонка в кишлак за чарсом или шаропом, а ты, взводный, проморгал. А потом чуть весь взвод не положил, засранца этого сопливого, маменькина сынка вытаскивая, который за себя постоять не может. Прав я?

Лейтенант не отвечал.

— Молчишь… Вот и молчи. Бумажку твою я использую, как она того заслуживает, — здоровенная пятерня старого вояки скомкала злосчастный лист, заодно прихватив еще пару каких-то бумажек, в хрустящий ком и отправила в мусорную корзину — приспособленную для этого латунную гильзу от снаряда калибра сто двадцать два миллиметра. — А ты иди и служи. Хорошо служи, понял? На тебя из-за этой твоей выходки и так косо смотрят. Виданное дело! — всплеснул полковник руками. — Вызвал «вертушки» пустой кишлак утюжить! Слава богу, не «грачей»![13] Был у нас в полку капитан Ефремов — тот все с перепою батальон норовил в ружье поднять да на Исламабад идти! Суворов хренов! Скобелев пополам с маршалом Жуковым! Слава богу, отделались от него — желтуху подцепил. В Союз сплавили… А ты вот с заброшенными кишлаками воюешь. С призраками!.. Все, пошел вон! Утомил ты меня, Бежецкий…