— Скажите уж прямо, мадам, что тоскуете о прошедшей молодости!
Я легонько покачала головою.
— Чего нет, того нет, дитя мое. Конечно, я не стану утверждать, что, глядя на такую красавицу, как вы, не вспоминаю с грустью мой былой облик, но это не сожаление по ушедшей юности. Единственное, что делает нас совершенно счастливыми, это отрешенность, а так как отрешиться можно лишь после того, как получишь свою долю земных радостей, мы и сжигаем нашу молодость на костре наслаждений, дабы скопить это маленькое сокровище — золу славы и горестей. Если бы вы знали, как приятно вдруг осознать, что душа твоя уже достаточно богата, чтобы навсегда отринуть бурные страсти и суетные волнения, терзавшие ее ранее! Какое благо — знать, что пьеса сыграна, и погрузиться в безразличие!
Маргарита де Кейлюс встала, бросила бисквит карпам и, направившись к своей кузине, по пути шепнула мне:
— Вполне ли вы уверены, тетушка, что уже достигли этого?
«Если и не уверена, — подумала я, — то, по крайней мере, я уже близка к желанной цели». Скоро, очень скоро мне станут безразличны и судьба нации, и спасение души Короля, и мнения друзей, и способ служить Богу.
Впрочем, последнее время дела были не так уж скверны и вполне могли обойтись без этих моих размышлений: послы заключили мир в Рисвике[86] — как говорили, невыгодный для нас, — однако Король был доволен уже тем, что все государства Европы не смогли поставить Францию на колени; народы обратились наконец к своим мирным занятиям; кредиты, на какое-то время прерванные, тотчас вернулись к нам: теперь банкиры предлагали Королю заем из 6 %, тогда как полгода назад он не мог получить его даже из 12 %.
В доказательство того, что королевство отнюдь не истощено, Король приказал в 1698 году разбить великолепный лагерь в Компьени и устроить военный парад. В течение двенадцати дней перед нами дефилировал отряд за отрядом; Двор и иностранных послов ждали палатки из тонкого холста и нарочно построенная деревня; новенькие мундиры, красивые кони, безупречная выправка солдат и обилие золотой посуды на столах придворных продемонстрировали всей Европе, что у нее еще есть хозяин. Мне объяснили все это, я порадовалась за Короля, а, впрочем, заверила и его и министров, что ничего более не желаю знать.
В отношении религии я поступила точно так же, перестав интересоваться распрями богословов и обуздав свою чувствительность. Я свела былую набожность к смирению и сохранила веру лишь из остатков привычки.
И, наконец, я сделалась самой что ни на есть обычной женою, коей главное занятие — развлекать супруга и вести семейные дела. Как раз тогда я и взяла себе эмблемою фонарь — скрытый намек на триумфальное «Солнце» моего супруга — и выбрала девиз, вполне отвечавший моему настроению — «Свечу лишь для него».
Смиренность этого изречения не могла, однако, облегчить всю тяжесть моих семейных обязанностей. Если говорить о семье, то Король являлся отцом семнадцати детей, законных и признанных, и множества сомнительных бастардов, коими мне также приходилось заниматься, женя и выдавая их замуж, наделяя приданым, помещая их дочерей в Сен-Сир, а сыновей в кадетский корпус; из помянутых семнадцати многих уже не было в живых, но и оставшихся было вполне достаточно, чтобы занять делом такую заботливую мачеху, как я.
Первым в этом ряду, по возрасту и положению, стоял дофин. Толстый, как бочка, безобразно жирный, он не проявлял никаких признаков ума, трепетал перед Королем и мною и был не способен ни на что, даже на злобу. «Я могу сказать вам лишь одно, — писал он мне в то время, — а именно, я изо всех сил стараюсь проявить способность хоть что-то делать…»; увы, его старания не увенчались успехом.
Я заботилась только об одном: чтобы принц не стал преградою на пути своего отца, позволив собрать вокруг себя партию, какие обыкновенно создаются вокруг наследников престола, ибо глупость делала его легкой добычею честолюбцев с далеко идущими планами; поэтому я старалась, насколько возможно, захваливать и поддерживать его, укрепляя единение отца и сына; к тому же, усилия мои стали бы мне полезны в том случае, если бы Король умер раньше меня, оставив на милость нового монарха.
И потому я принялась склонять Короля к тому, чтобы он вновь женил сына. По смерти дофины тот увлекся одною из фрейлин своей сводной сестры, принцессы де Конти, дочери мадемуазель де Лавальер; девица эта, мадемуазель Шуэн, грузная брюнетка, и обликом и умом походила на горничную, но ее пышные груди чрезвычайно пленили Монсеньора; говорили даже, будто ему нравится громко шлепать по ним, как бьют в литавры. По этой или иной причине, он влюбился в нее до такой степени, что вступил в тайный брак, после чего попросил меня сообщить сию новость Королю. Я менее, чем кто бы то ни было, могла осуждать тайные браки, да и Король, как мне казалось, не стал бы протестовать; и в самом деле, я убедила его с покорностью перенести то, чему он, впрочем, никак не мог воспрепятствовать. Король смирился — при условии, что мадемуазель Шуэн шагу не ступит дальше Медона, который дофин недавно купил у детей господина де Лувуа, и что она никогда не покажется при Дворе. Заключив сей договор, отец и сын продолжали более или менее мирно жить бок о бок.
Зато отношения Короля с его дочерьми были далеко не такими безоблачными. У него их было три, от двух матерей, и ни с одною дело не ладилось. Феи, коим надлежало осыпать их при рождении щедрыми дарами, как это бывает обыкновенно со сказочными принцессами, весьма скупо наделили ими королевских дочерей, оставив в результате каждую из них с изъяном: принцессе де Конти, дочери мадемуазель де Лавальер, достались красота и грация, но ничего более; Мадемуазель де Нант, старшая дочь госпожи де Монтеспан, получившая в браке титул герцогини Бурбонской, была умна, как все Мортмары, но это ничем не помогало ее сердечным качествам и внешности; и, наконец, Мадемуазель де Блуа, в замужестве герцогиня Шартрская, а затем Орлеанская, унаследовала от маркизы, своей матери, благородный, царственный облик и страсть к великолепию, она вела себя, как истинная «дочь Франции» во всем, вплоть до того, что пользовалась особым креслом для отправления естественных надобностей; увы, от этого она не становилась ни красивее, ни разумнее.
Принцесса де Конти, овдовевшая в девятнадцать лет и кокетливая до крайности, недолго мучила воздыхателей, томившихся по ее прелестям, но, поскольку Бог обделил ее умом и оставил чрезвычайно мало доброты, любовники очень скоро изменяли ей, а Двор высмеивал ее напасти.
Герцогиня Бурбонская, называемая просто госпожой Герцогинею, двенадцати лет вышла замуж за внука великого Конде, внешне походившего скорее на гнома, нежели на человека, и утоляла супружескую скуку интригами и эпиграммами; я воспитывала ее с рождения до восьмилетнего возраста и могу с уверенностью сказать, что если ум ее полностью отвечал воспитанию, то сердечные качества, к несчастью, оставляли желать лучшего.
Что же до герцогини Шартрской, выданной в тринадцать лет замуж за родного племянника Короля, то она воспарила в эмпиреи и жила лишь честолюбивым сознанием своего величия. Помнится, за несколько недель до ее свадьбы, слыша со всех сторон, что юный герцог Шартрский, безумно влюбленный в Мадемуазель де Блуа, собирается жениться наперекор своей матери, не желавшей этого брака, я шутливо сказала ей об этом, думая, по наивности своей, что девушке будет приятно узнать о пылких чувствах жениха. Но она возразила своим обычным вялым тоном: «Мне все равно, любит он меня или нет; мне важно, чтобы он женился». Что ж, она получила и то и другое.
Эти три сестры не питали друг к дружке никакой привязанности. В день своей свадьбы герцогиня Шартрская провела решительную границу между собою и двумя другими, требуя, чтобы отныне они называли ее Мадам, с чем они согласились только после скандала. Герцогиня Бурбонская непрестанно издевалась над любовными злоключениями принцессы де Конти и пристрастием герцогини Шартрской к крепким винам; в своих эпиграммах, описывающих якобы царствование императора Августа, она едко высмеивала их обеих под вымышленными именами. В довершение всего, эти дамы вечно переманивали одна у другой поставщиков и парикмахеров, толкались на официальных церемониях и пинали друг дружку ногами под столом. Притом они не стеснялись ссориться публично: однажды вечером, в парадной зале Марли, принцесса де Конти во всеуслышанье обозвала сестер «винными бурдюками»; в ответ дочери госпожи де Монтеспан, внезапно объединенные общей ненавистью, нарекли дочь мадемуазель де Лавальер «поганой лоханью».
