Проглотив полстакана неразбавленного виски, она попросила еще, а я тем временем пошел искать мазь. После второй порции виски я напоил ее водой, и теперь она была как в тумане и с трудом понимала, о чем мы говорили, пока я смазывал ее израненную спину.

— Как ты мог допустить, чтобы он меня так отделал? — Вот первый вопрос, который она задала.

— Да разве ты не видела? — сказал я. — Он же привел с собой борца-тяжеловеса. Я только пальцем шевельнул, как он всю душу из меня вытряс. Взгляни на меня… Нет, лучше не надо.

— Томми совсем спятил, — сказала она через несколько минут. — Как же я раньше не заметила… По всем его поступкам и намерениям. Он кончит в желтом доме. Вот увидишь. Но откуда он узнал, что мы здесь? Наверно, выследил.

— Думаю, да. Или пошел на риск. Но он ведь не просто мстил тебе. Он наслаждался… Он сам так сказал. И это — главное. Даже его дружку-боксеру стало противно.

— Он выгнал меня, ты слышал? Он ведь так сказал? Тут я бессильна. В контракте указаны гастроли, а о лондонских выступлениях ни слова.

— Но ты же не могла бы выступать с ним, Джули.

— Да, да, я знаю. Но пока что я снова в Лондоне и без работы.

Она заплакала. Я пытался утешить ее, но она сказала, чтобы я не смел ее трогать, она не желает, чтобы ее трогали. Все-таки я помог ей надеть ночную сорочку и лечь в постель. Теперь она хотела только одного — остаться одной и заснуть, — после такого количества виски глаза ее слипались, — и умоляла, чтобы я хорошенько запер дверь и ушел. Я обещал запереть дверь снаружи и бросить ключ в почтовый ящик. Я не успел выйти из комнаты, как она отвернулась к стене и уже спала крепким сном, только копна темных волос рассыпалась по подушке.

Я сам был еле жив: от удара о стену болела спина, вместо лица — кровавая лепешка; и хоть я всячески старался надвинуть поглубже шляпу, но в автобусе какой-то человек спросил, что с моим лицом, так что пришлось ответить, что я занимался боксом. И все же я думал не о себе, а о Джули. Думал с такой душевной болью, которая жгла сильней, чем мои собственные раны.

У Джули в спальне был телефон, но в понедельник утром до ухода в свой «Эмпайр» я не стал звонить, думая, что она еще спит. После репетиции я позвонил ей со сцены, спросил, как она себя чувствует, сказал, что свободен и могу приехать; но она ответила, что приезжать не надо, что она еще больна и не встает с постели. А когда я предложил приехать на следующий день, во вторник, она ответила как-то невнятно, что не уверена, стоит ли, и в конце концов мы решили, что я приду в среду днем, около двух. День был погожий, и я, выпив пива и съев два бутерброда, отправился на реку — вода удивительно мерцала сквозь туман — и долго бродил по Чизику и по берегу Темзы, жалея, что не захватил с собой этюдник. Ведь даже тут я впитывал новые впечатления, все видел, все замечал, хотя в душе застыло одно отчаяние.

В этот вечер, — да еще во время второго представления, при переполненном зале, — я чуть было не запоздал в трюке с «Исчезающим велосипедистом». Мы едва успели, и дядя Ник страшно разозлился.

— Мне надо поговорить с тобой.

— Извините, дядя Ник. Это ведь в первый раз…

— Не теперь, — злобно оборвал он меня. — Сначала снимем грим. Трудно вести серьезный разговор в этом дурацком индийском наряде. Снимешь грим — и сразу ко мне в уборную!

Позже, в уборной, я снова повторил:

— Извините, дядя Ник. Я один виноват во всем. Это не повторится, обещаю вам. Но… У меня неприятности.

— Их будет еще больше, если это повторится, — зарычал он. Но тут же пристально взглянул на меня. — Ну и ну, что ты с собой сделал? Взгляни на свое лицо.

— Я попал в драку, дядя.

— Это я и сам вижу, парень. А ты что ж, ребенок? Не смог постоять за себя?

— Только не против боксера-тяжеловеса. Тут я пас. Никакой надежды.

— Это точно. Но какого черта ты связался с тяжеловесом?

Я медлил с ответом, и он продолжал:

— Держу пари, что тут не обошлось без этой Блейн. Сисси клянется, что ты липнешь к ней денно и нощно. Ведь мы же тебе говорили.

Я по-прежнему молчал, и тогда он отбросил свой язвительный тон обвинителя:

— Послушай, Ричард, мой мальчик. Ты приехал сюда со мной. Я вроде бы отвечаю за тебя. Так уж признайся откровенно, что случилось?

Я рассказал ему все, он слушал, не прерывая, только глаза его горели и лицо потемнело от гнева.

— На нее мне плевать, что бы с ней ни случилось, — начал он, когда я умолк. — Так ей и надо, должна была знать, что за птица Томми Бимиш. Это ни для кого не секрет. Но если он думает, что можно безнаказанно избить моего племянника, то тут он ошибся. Я нанесу ему удар в самое чувствительное место. Вот увидишь.

— Но что вы можете сделать, дядя?

— Очень многое. Ты скоро узнаешь. В этом городе у меня есть веселые друзья, и могу устроить ему сюрприз. Уж ты положись на меня, малыш. А эту женщину оставь в покое и займись своим делом.

Я так и не понял, что же он может сделать, хотя был уверен, что Томми Бимишу это даром не пройдет, ибо дядя Ник был не из тех, кто тратит время на пустые угрозы. И вот вскоре, на той же неделе, откуда-то поползли разные слухи, к концу недели появилось несколько строк в утренних и вечерних газетах, а позже — более обстоятельные сообщения в театральных еженедельниках. Оказывается, Томми Бимиша освистали в «Холборн Эмпайре», одном из лучших варьете; на следующий вечер он имел глупость огрызнуться, и тогда из зала крикнули, что он пьян и ему не место на эстраде.

— Да, — сказал с довольным видом дядя Ник. — Бедный Томми, кажется, влип в историю. Джо Бознби очень обеспокоен. Его вызывали в главную контору. Похоже, что Томми запретят выступать в Лондоне и постараются отправить снова на север. Он, видно, держал себя не на высоте, а эта новая девица, с которой он теперь выступает, еще хуже: говорят, она разревелась и убежала со сцены. Ему бы надо было посадить на галерею своих дружков-боксеров.

Дядя Ник подмигнул мне, но ничего больше не прибавил.

Я так и рвался поскорее рассказать обо всем Джули. Но это мне не удалось. Я прибежал к ней в среду, около двух часов дня. Ее не было дома. Я с полчаса покрутился вокруг, ожидая, что она вот-вот появится, затем заставил себя прогуляться вокруг Мейфэра и к трем часам снова был на месте, но она еще не вернулась. Я говорил себе, что она, видно, побывала дома и, пока я гулял, снова ушла, так что стоит еще поболтаться поблизости. Так продолжалось до половины шестого, и дольше я уже не мог задерживаться. Я позвонил ей со сцены после первого представления, но никто не ответил. Я был в отчаянии.

На следующее утро я позвонил из дому. Она говорила без умолку и не дала мне открыть рта:

— О, Дик, дорогой, прости меня за вчерашний день. Нет, я не забыла. Я ходила к агентам. К своим агентам, а не к чудовищам вроде вашего Бознби, и одного из них, самого главного, ждала очень долго, прямо до бесконечности, а потом мне пришлось прийти еще раз, сразу после обеда, и я опять ждала и страшно злилась, конечно, но что я могла поделать? Не забудь, дорогой, что ты работаешь, а я теперь без места. Нет, только не завтра, милый, мне опять придется уйти. Послушай-ка, приходи в субботу, только не днем: я кое с кем обедаю в Ричмонде… Давай часов в шесть, к этому времени я точно освобожусь, и тебе не придется ждать…

Но ждать пришлось — и не только в шесть, но и в семь, а потом — и в восемь, после чего я сдался. На следующей неделе я звонил много раз и все не заставал ее дома. Но дважды трубку снимали, и когда я с жаром спрашивал: «Это ты, Джули?» или говорил: «Это я, Дик», там давали отбой. В третий раз я ждал, чтобы она заговорила, и какой-то простонародный голос спросил, кто говорит, а когда я назвал себя, мне ответили, что мисс Блейн нет дома, и положили трубку прежде, чем я успел открыть рот. Так я в последний раз разговаривал с Джули Блейн — только она притворилась, что это вовсе не она. Потом я целую неделю держался подальше от телефона и от улицы Шеперд Маркет, но в середине следующей, когда наше пребывание в Лондоне подошло к концу, я оказался неподалеку и, отлично понимая уже, что получил отставку, все же решился зайти. Дверь мне открыли, но это была не Джули Блейн.