— Ничего подобного. Это все она придумала.

— Мне не надо было говорить ей про тебя и про Джули Блейн, — сказала Сисси. — Теперь и у нее всякие мысли появились, это сразу видно.

— Не всякие мысли, — заметил дядя Ник. — А одна мысль. Та самая, которая всегда у тебя в голове.

— Неправда, Ник, и ты это прекрасно знаешь. Но я хочу вам сказать кое-что. Мне они не нравятся. От них мне как-то не по себе — и от нее, и от этого мистера Мергена, и от дурачка Альфреда, который совсем спятил от любви, а она его и в грош не ставит. Очень не по себе. — Она вызывающе посмотрела на дядю Ника, потом на меня.

— Правильно, Сисси, — сказал я. — Мне тоже.

— Ну и что из того? — сердито фыркнул дядя Ник.

И тут я вспомнил, что почувствовал тогда у Джо Бознби, когда мы смотрели на карликов.

— Я понял, какое они вызывают ощущение, только не могу сказать почему. В них есть что-то зловещее. Я знаю, дядя Ник, это звучит глупо, но что поделаешь. Именно зловещее. Они дурные люди.

— Надо же, и ты туда же, малыш. Зловещее!

— Ладно, дядя. Пусть все это моя фантазия. И тем не менее, — добавил я медленно, — не жду я ничего хорошего от этих гастролей.

В первые недели нашего путешествия одна из моих бед заключалась в том, что я все ждал от Нэнси ответа на свое длинное письмо. Я просил ее писать на контору Бознби, где всегда было известно мое местопребывание. Но каждая почта приносила мне разочарование, и я наконец убедил себя, что Нэнси никогда не напишет. Второй бедой было то, что хоть в Лили и Мергене было что-то зловещее, но оба они обладали каким-то обаянием в моих глазах в то время, как все остальные наши спутники были пустым местом. Я даже не помнил о них.

Трое Кольмаров-мужчин (о Нони я скажу позже) всегда держались отчужденно, хотя мне случалось видеть их с двумя швейцарцами — Монтаной и его женой. Сестра Даффилда, которая делала всю работу, постоянно выглядела усталой и испуганной. Сам Даффилд, щеголявший своими усиками, был когда-то офицером, до сих пор любил называть себя капитаном и, по словам Лили и Сисси, развлекаться с девушками. Лотти Дин и ее «Этель! Ради Бога!», которая суетилась вокруг, словно Лотти была знаменитостью, значили для меня не больше, чем я для них. Берт и Тэд Лаусоны были ребята безобидные, но для меня неинтересные. Что же касается «Три-Рэгтайм-Три», которых звали Бентон, Дафф и Маркус, то этот сорт американцев я не любил и тогда и не полюбил впоследствии; точно так же, как Билл Дженнингс и Хэнк Джонсон — спокойные, веселые и дружелюбные — принадлежали к тому типу, который я всегда принимал сразу. Бентон был напыщенный зануда, Дафф — шумный нахал, а Маркус — и нахал, и зануда одновременно. Новых друзей я не завел.

Единственно кто по-настоящему получал удовольствие от появления шестерых новых мужчин, была маленькая Нони Кольмар. Она хихикала и разрешала тискать себя во всех углах. Вот это была жизнь по ней. Но для нас началось мучение, потому что Барни теперь ее почти не видел и, разумеется, дико ревновал. В результате он был неуправляем и работать с ним стало трудно. Я не любил Барни, глупого, нервозного хвастунишку, но он был карлик, и я его жалел. Уже в первые недели этих гастролей Сэму, Бену и мне все время приходилось то гоняться за ним, то покрывать его промахи, задавая себе лишнюю работу; иначе дядя Ник мог заметить, что на Барни больше нельзя полагаться, и выгнал бы его, взяв на его место уравновешенного, толкового карлика, вроде Филиппа Тьюби. (Я не мог забыть этого имени.) Конечно, как только дядя Ник закончит чертежи для нового трюка, ему понадобятся два карлика; но пока до чертежей дело не дошло, и я не хотел его расспрашивать, видя, что он собой еще недоволен. В те недели он был угрюм и раздражителен, и бедная Сисси не однажды мне жаловалась.

Позже, в ту же ливерпульскую неделю, я попробовал сделать с Лили набросок тушью. Она позировала очень величественно, словно младшая принцесса перед академиком живописи. Это происходило в гостиной ее номера в «Адельфи». (В отличие от дяди Ника, скуповатого уроженца Западного Рейдинга, Лили любила сорить деньгами. Правда, я понял, что они с Мергеном зарабатывали еще кучу денег на издании своих песенок.) Мергена в это время не было — наверное, он замышлял какие-нибудь козни, но в середине сеанса, к моему неудовольствию, резво вбежал Альфред, который на этот раз имел не такой глупый вид, потому что его глаза туманились подозрением.

— Здрасьте! Здрасьте! Что здесь происходит?

— Лили исполняет танец семи покрывал, — объяснил я. — А я чищу велосипед.

Лили хихикнула.

— Не говори глупостей, Альфред. И ступай прочь.

— Я не говорю глупостей, это все он. Но посмотреть-то я могу? — И в доказательство того, что он может посмотреть, он взглянул через мое плечо. — Ну-у, по-моему, это вовсе не похоже.

— По-моему, тоже. — Я встал, разорвал рисунок на четыре части и огляделся в поисках корзины для бумаг.

Лили страшно разъярилась, но не на меня, а на Альфреда. Однако не взорвалась — она была не из тех, кто взрывается, — а подошла к нему и процедила сквозь зубы:

— Смотри, что ты наделал, дерьмо собачье. Пошел вон и чтоб духу твоего здесь не было.

— Ну что ты, Лили, — запротестовал он. — Я же ничего плохого не хотел сказать. Да в конце концов кто он такой? Какой-то молодой нахал…

— Я что сказала? Пошел вон и не смей показываться мне на глаза.

Я стал укладывать рисовальные принадлежности. Она подошла ближе и молча смотрела, пока я не закончил. Потом тихо сказала:

— Он иногда меня до бешенства доводит, хамская рожа. Но он купается в деньгах и тратит их не глядя. Он вам может быть полезен так же, как и мне. Не надо было рвать этот рисунок, Дик. У вас плохой характер, дружок.

— Нет, Лили. — Я усмехнулся. — Если говорить правду, этот набросок все равно никуда не годился. Иначе я не порвал бы его даже ради дюжины Альфредов.

— Вы попробуете еще раз? Хотите, я скажу, чтобы нам принесли чаю? Я всегда пью чай в это время.

При официанте, явившемся на звонок с чаем, сандвичами и сладким пирогом, она говорила о нашем номере, который смотрела из ложи, расхваливала дядю Ника и задавала мне разные нейтральные вопросы о нем. Но как только мы остались одни, она взглянула на меня с полуулыбкой, не вязавшейся с ее голосом примерной тихони, и сказала:

— Вы слышали, как назвал вас Альфред — молодым нахалом. Вы и вправду такой, Дик?

— Не совсем. Но я понимаю, что он хотел сказать.

— Я хочу, чтобы вы мне кое-что рассказали, — проговорила она тихо. — Я хочу, чтобы вы подробно, во всех подробностях рассказали мне, что у вас было с этой актрисой… как ее… Джули Блейн. — Глаза ее стали зелеными и светились нетерпением, рот приоткрылся, а кончик длинного носа чуть-чуть задрожал (хотя, может быть, это мне показалось), и вид был как у помешанной. — Расскажи мне все. Ну?

Наверное, я побагровел. Я затряс головой и пробормотал, что не могу и не хочу ей рассказывать. Не забудьте, что, хоть она и изображала из себя маленькую девочку, она была почти на восемь лет старше меня, знаменитая звезда, которая пела такие популярные песни, что их распевали в сотнях баров перед закрытием. Мне было неловко и немного противно, но я не решался резко оборвать ее.

Она наклонилась вперед и приложила холодную руку к моей щеке.

— Наверное, я поторопилась, дорогой, да? Ну, тогда позже, когда мы будем настоящими друзьями. Ты, должно быть, думаешь, что у меня уйма друзей, но на самом деле ничего похожего. А у тебя?

— У меня тоже. И в этот раз их едва ли прибавится. Нынешняя поездка наводит на меня тоску. У нас неважная компания.

— Ты мне не сказал ничего нового, дорогой. Я очень разборчива, — продолжала она с фальшивой светскостью, которая напомнила мне Сисси, когда та хотела выглядеть настоящей леди, — очень разборчива, правда. Я держусь приветливо, не задираю носа — мол, я звезда и всякое такое, — но чтобы я хоть раз была в настоящей дружбе с теми, кто выступает со мной вместе, — спроси Отто Мергена. Он тебе скажет, как я требовательна.