Дядя Ник взглянул на меня злыми глазами.

— Только без глупостей. Это работа, малыш. Ты будешь зарабатывать свои деньги, хотя весь день у тебя будет свободен для рисования. Я плачу тебе ровно столько, сколько платил тому малому, чье место ты займешь. Он уходит, они с братцем открывают торговлю жареной рыбой в Шеффилде, ну, туда ему и дорога, обсоску несчастному, с ним и поговорить-то не о чем. А ты мне годишься в компанию. Или я ошибаюсь? — Он не улыбнулся, только пристально посмотрел на меня.

— Надеюсь, что нет, дядя Ник. — Я попытался улыбнуться. — Но что же мне придется делать? И сумею ли я? Я ведь ничего не смыслю в фокусах.

— Не пори чушь, малыш. О фокусах нет и речи. Ты будешь только помощником. Кроме выходов на сцену, — а это проще пареной репы, — тебе придется следить, чтобы все наше добро убрали и вовремя доставили в следующий город; по понедельникам с утра будешь репетировать с оркестром — надо убедиться, что дирижер знает свое дело, а когда я увижу, что ты с этим справляешься, то сделаю тебя главным над остальными четырьмя…

— А кто они?

— А ты как думаешь? Регтайм-оркестр под управлением самого Александра? Молчи и слушай. У меня всего пять человек — самая маленькая гастрольная труппа для большого иллюзионного представления, это тебе не центральный цирк «Грейт Лафайетт». Все сведено к минимуму. На сегодня это — во-первых, Норман Хислоп, тот, который уходит и чью работу я предлагаю тебе. Затем Сэм и Бен Хейесы, отец и сын. Они работают на сцене, но в основном оба механики — следят за аппаратурой и помогают, когда я придумываю что-то новое. Не забывай, до того, как я пошел на сцену, я и сам был механиком. Сэм получает пять фунтов в неделю, а Бен — четыре. Затем Барни. Он карлик — большая голова на тонких ножках… да ты его видел. Ему я плачу четыре фунта. Затем мне нужна девушка. Они все время меняются. Теперешнюю зовут Сисси Мейпс. Получает только четыре фунта в неделю, но поскольку она делит со мной берлогу, я ее кормлю и одеваю. Ну-ка, пей до дна! Через пять минут я должен ехать. — Он быстрым движением снова налил себе и мне до самых краев, не пролив ни капли. — Ну, малыш, что скажешь? Сдается мне, что выиграть ты можешь много, а терять тебе нечего.

— Не считая того, что, если я уйду из «Вест Браддерсфорд Спиннерс», они меня обратно не возьмут.

— Перестань ты Бога ради! — сказал он с отвращением.

— Я только размышляю вслух, дядя Ник.

— Ну так брось. У меня нет времени. Допей и пойдем. — Больше он не произнес ни слова, пока мы не вышли из бара. — Ну так что же? Да или нет?

— Да. А когда начинать?

— В понедельник. В Ньюкасле. У тебя будет неделя, чтобы молодой Хислоп показал тебе, что к чему. Ровно в одиннадцать придешь в «Эмпайр», к служебному входу. Здесь, само собой, все закругли. Дом продай.

— Он уже заложен.

— Ладно, ладно, просто приведи все в порядок, чтобы потом ни о чем не думать. Вот тебе пятерка, если сумеешь, купи себе костюм, чтобы выглядеть приличнее. — Он стал натягивать свое немыслимое пальто.

— Я вот подумал, — сказал я, провожая его до машины. — Вы платите своим помощникам двадцать два фунта одного жалованья в неделю… да и все прочее, да еще железнодорожные билеты…

— Ужасно, правда? — Он взялся за ручку дверцы, стряхнул пепел с сигары и саркастически посмотрел на меня. — К твоему сведению: я получаю всего-навсего сто пятьдесят фунтов в неделю. В будущем году — сто семьдесят пять. Увидимся в Ньюкасле, малыш.

Автомобиль затарахтел, зафыркал; дядя Ник словно уже не видел меня и не замечал, что на него смотрят, — он тронул машину с места и через мгновение исчез в дымке ранних октябрьских сумерек. В моем желудке плескались три бокала шампанского; я только что согласился сменить контору и спокойную жизнь в Браддерсфорде на какие-то невообразимые мюзик-холльные фокусы; мне было всего двадцать лет, и я никогда не уезжал из дому, если не считать нескольких недель на море да одной поездки в Лондон, за год до смерти отца. До конца недели меня не покидало ощущение нереальности и пустоты. Казалось, что знакомый мир будто тает в воздухе, а другой, новый, еще как бы не существует. Тем не менее все эти дни я был занят по горло: уволился из конторы, развязался с домом и мебелью, потом, впервые в жизни не стесняясь в средствах, купил два готовых костюма, один из твида, очень шикарный, другой синий, саржевый, несколько модных сорочек, носки, вязаные галстуки и самое главное — чудесный набор акварельных красок, восемь кистей и три больших альбома, — один «кокс» и два энгровской бумаги, — такие, что у вас бы слюнки потекли.

В воскресенье, все еще словно во сне, я сел в поезд, который лениво повез меня в Ньюкасл.

Много лет назад, кажется, в конце тридцатых годов, я видел фильм, который возвратил меня к той первой неделе с дядей Ником. Я не помню ни его названия, ни сюжета, но действие происходило в Ньюкасле — ночном городе с квадратными черными домами, глубокой черной рекой, высокими мостами и зловещими тенями. Нельзя сказать, что в 1913 году я увидел Ньюкасл именно таким, но общее мрачное впечатление, правда, никак не связанное с людьми, было такое же. Конечно, я волновался из-за работы, и потом, чтобы быть у дверей «Эмпайра» в одиннадцать утра в понедельник, надо было приехать с ночи. Я заночевал в дешевой гостинице, где долго не мог уснуть, потому что там было полно норвежских моряков — пьяных до бесчувствия верзил. И дымным холодным утром, направляясь к служебному входу «Эмпайра», я никак не мог отделаться от ощущения пустоты и нереальности.

Норман Хислоп, чьим преемником я должен был стать, ждал меня на улице с сигаретой во рту.

— Тут за сценой не зря написано «Не курить», — сказал он мне, — так что, если хочешь подымить, давай. У нас есть еще полчаса.

Он был высокий, худой и франтоватый — розовая рубашка, черный вязаный галстук; нос длинный, рот мягкий, безвольный — из тех, что курят сигареты с таким видом, словно участвуют в заговоре, обреченном на провал.

Я спросил его, что такое «репетиция с оркестром», и он объяснил — так, словно ему было лет сто, а мне — всего тринадцать, — что на этой репетиции проверяется, правильно ли розданы партии и знает ли дирижер реплики на вступления.

— Старый Ник сюда и близко не подойдет. Это твоя обязанность. Он терпеть не может дирижеров, никогда не выставляет им выпивку, как другие, но они знают: если что будет не так, он тут же нажалуется в Лондон. Так что, как правило, они ошибок не делают. В конце концов, он же тянет всю программу.

Люди, толкаясь, проходили мимо нас — на репетицию или с репетиции, но я слушал Хислопа и почти никого не замечал.

— Не знаю, каков Старый Ник в роли дядюшки — да, он мне сказал, кто ты, — но работать на него не приведи Господь; держу пари, в этом ты сам скоро убедишься, хоть ты ему и племянник. Я-то ухожу: начинаю дело с братом, не упускать же такой шанс, но даже и без этого я все равно долго бы не выдержал. Ему нипочем не угодишь, потому что он не желает, чтобы ему угодили. Он одно только и любит — страх на людей наводить; настоящий Старый черт. Умен, спору нет, это всякий скажет, зато все и рады-радешеньки быть от него подальше. Даже маленькая Сисси, которая должна с ним спать, когда он пожелает. Тут уж смотри, Хернкасл, ни-ни, а то мигом вылетишь. Ей это может ударить в голову — ты же смазливый, — но ты помни, она его боится до смерти. Так уж он на людей действует.

— Может, у него просто вид такой? — спросил я. — Этот нос его… Потом, он косит немного, и от этого взгляд мрачный. И еще — манера говорить…

— Да нет, дело не в наружности и не в разговоре. Он людей не любит. Не хочет с ними знаться. А если и они его не любят, тем лучше! Пусть катятся ко всем чертям! Да чего там, ты сам увидишь.

Я не знал, что на это ответить, и сделал вид, что занят своей трубкой.

— В последнее время стало совсем невтерпеж, вот почему я рад, что ухожу. Не знаю, говорил он тебе, как нас ангажировали всех скопом, потому что у всех один агент. Не говорил? Ладно, пошли, посмотрим афишу. — Мы прошли несколько шагов по улице. Он продолжал, похлопывая по афише: — Смотри — кроме этих двух замен мы все целую неделю выступаем в одном зале. Тут шесть номеров. Могу рассказать обо всех. Во-первых, Томми Бимиш, комик, гвоздь программы…