— Что происходит? — спросил Фарнесс, укоризненно посмотрев вслед дяде Нику.

— Он увольняет мисс Мейпс. В субботу она с нами последний день. Но я не думаю, что она у вас на подозрении.

— Вы правы, молодой человек. Ее можно отпустить. Совершенно независимо от вашего алиби — оно, кстати, подтверждено, — она не могла этого сделать. Вообще-то женщина может, если у нее большие руки, как у мужчины. Но у вас тут нет женщин с такими руками. Нет, это мужская работа. А если бы вам предложили угадать, кто бы это мог сделать? Кто больше всех натерпелся от нее? Ну знаете, заигрывает, поощряет, а потом говорит: ведите себя прилично.

— Честное слово, не знаю, инспектор. Мы ведь мало что видим. У нас не так, как в театре. Тут отыграют свои номера и расходятся по уборным.

— Так я и думал, так я и думал, — сказал он уныло. — Хотя кое-кто называл вашего карлика Барни. Что вы скажете?

— Нет. Барни бегал за нею как дурачок, — он ведь глуповат, — но все равно он ушел рано, вместе с Сэмом и Беном Хейесами.

— Я знаю. Ну, гадайте дальше.

— Все это ничего не стоит, — сказал я медленно. — Но я думаю… это либо Даффилд, либо один из трех американцев. И если вы скажете, что это чистейшее предубеждение, то будете совершенно правы, так оно и есть, инспектор. Меня только интересует, как вы собираетесь продолжать свое расследование. В воскресенье мы переезжаем в Престон, а через неделю в Блэкпул.

— Нам это все известно, молодой человек. Именно поэтому мы позвонили в Ярд. Не могу сказать, что я об этом жалею. Десять против одного, что вам пришлют инспектора Крабба. Слыхали о нем? Нет? Ну, это гроза преступного мира. Не очень похож на краба, но ведет себя в точности как краб — идет все в сторону, в сторону и вдруг, смотришь, сцапал голубчика. Я знал Альфа Крабба, когда он был тут сержантом. У него такой вид, будто он нашел шесть пенсов, а потерял шиллинг, но с ним шутки плохи. А где мисс Мейпс? Еще не встала?

— Да. Скрывает свое горе.

— Как вы думаете, она сможет сообщить мне что-нибудь новое — тем более раз она уходит?

— Нет, инспектор. Вчера она не переставая говорила об убийстве, но ни разу не сказала ничего такого, чего бы я не знал. На вашем месте я оставил бы в покое бедную Сисси. Вы ничего не добьетесь, кроме ручьев слез.

Я сам боялся этих слез, но вышло так, что я их не увидел. К сожалению, — ибо я очень привязался к Сисси, — я даже не смог проститься с нею. Она нарочно так устроила. Почти весь тот день она оставалась в постели; потом отработала два вечерних представления, ни с кем не перемолвившись и словом; я бы не поверил, что она может держаться так отчужденно. А потом у нас с дядей Ником и Сэмом Хейесом возник технический спор по поводу одного эффекта, так что мы вышли позже обычного. Нас ждал ужин, но Сисси не было ни за столом, ни возле него.

— Я устал, малыш, — сказал дядя Ник. — Сбегай наверх и скажи ей, что мы здесь. Если она еще дуется и не желает ужинать, это ее дело. Но я хочу есть.

Когда я вернулся, еда была на столе, и дядя Ник уписывал ужин за обе щеки.

— Долго же ты там, — проворчал он. — Если она не хочет спускаться, то и не надо. Я же тебе сказал. Спорить с ними бессмысленно, так и знай.

— Я не мог с нею спорить, ее там нет, — сказал я, усаживаясь. — Я должен был все осмотреть, чтобы убедиться, что она уехала.

Он уставился на меня.

— То есть как — уехала?

— Там нет ничего из ее вещей, дядя. Она, наверное, заранее уложилась. И ее тоже нет. Она могла успеть на последний лондонский поезд.

— Будь я проклят! Вот мстительная дрянь! Получила деньги между представлениями, притом за неделю вперед, и ушла, не сказав ни слова, и нарочно посадила нас в галошу. Таковы женщины, малыш. Черта с два им можно верить. Она прекрасно знала, что я условился с Дорис Тингли, что га приедет в Престон в воскресенье, стало быть, завтра ее еще никак быть не может — и вот она уезжает, не сказав ни слова, и сажает нас в галошу. Все проклятая бабья злоба. Никакой лояльности ни мне, ни номеру.

По молодости лет этот праведный гнев умного человека показался мне нелепым. (Как я узнал впоследствии, праведный гнев обычно таким и бывает.) Он сам сказал бедной девушке, что в конце этой недели выгоняет ее только потому, что она задела его гордость, а теперь, когда придется отыграть без нее два представления, он осуждает ее за отсутствие лояльности, словно она снова его оскорбила. Втайне я не мог не разделять этот реалистический женский взгляд на вещи, и комичная вспышка дяди Ника объяснила мне, почему мужчины так часто кажутся женщинам тупыми чурбанами и надутыми лицемерами. Но, с другой стороны, я тоже был задет тем, что Сисси уехала, не попрощавшись со мной. В конце концов, мы провели вместе много месяцев и были друзьями.

— Ну что ж, утром найдешь Сэма, Бена и Барни, малыш. Днем мы прогоним весь номер и напихаем всякого старья. И как только прожуем эту жвачку, я закажу сцену для репетиции. А ты скажи Сэму и Бену, пусть проверят аппаратуру. Что бы мы ни делали, все будет из рук вон, но для субботнего вечера в Баррингтоне сойдет. Молю Бога, чтобы глаза наши больше не видели этого проклятого места.

— Я тоже, дядя Ник, — воскликнул я с жаром. — Эта неделя — сплошные неприятности.

Он пристально посмотрел на меня.

— Да, но могло быть еще хуже, чем ты думаешь, малыш. А теперь — за дело. Прежде всего надо подсчитать, сколько времени занимают фокусы с участием девушки: тогда мы будем знать, сколько надо заполнить старыми трюками.

Было уже поздно, я поднялся к себе в комнату усталый, разделся и уже был готов лечь, когда заметил письмо, которое Сисси засунула между подушкой и покрывалом. Несколько минут я никак не мог разобраться в ее мазне и каракулях. Наконец я понял, что она сожалеет, что уехала, не попрощавшись и не поцеловав меня, но она не могла этого больше выносить и должна была уехать, хотя ехать ей некуда, только домой, а дом, как я знал, она терпеть не могла, что я славный, милый мальчик, а на то, что я был с нею так сдержан тогда, она не обижается, потому что все время знала, что я влюблен в крошку Нэнси Эллис, даже если той до меня и дела нет, и она надеется, что мы когда-нибудь встретимся и что я ее не забуду, потому что она была верным другом и, может быть, даже чуточку больше. Все кончалось крестами, обозначавшими поцелуи, с которыми я так хорошо познакомился позже, на войне, когда был произведен в офицеры и должен был просматривать солдатские письма. Сисси целиком принадлежала к тому огромному косноязычному миру, в котором слова бессильны передать чувства, а кресты означают поцелуи.

Дочитав прощальное письмо Сисси, я почувствовал себя всерьез несчастным — это была, наверно, низшая точка в том злополучном путешествии. Теперь с нами ехали убийца, люди вроде Лили Фэррис и Мергена и другие, которых я и знать не хотел (дядю Ника, как бы груб он подчас ни бывал, я не мог отделить от себя), и не было Сисси, пусть временами и глуповатой, но настоящего друга; Сисси была живой и сердечной, она была человеком, а не просто манекеном или каким-нибудь кровожадным злодеем. В ту пятницу в Баррингтоне погода стояла жаркая, но мне было холодно.

Не знаю, чем занималась всю неделю престонская полиция, — может быть, они там ждали приезда инспектора Крабба, который должен был вести это дело, — знаю только, что ни одного полицейского я и в глаза не видел. Знаю также, что для всего состава нашей маленькой группы Гэнги Дана неделя оказалась тяжкой. И вовсе не потому, что мы плохо выступали. Номер был хорошо отработан, и принимали нас тепло. Но Сэма, Бена и Барни вдруг словно подменили: от их дружбы не осталось и следа. На смену ей пришла какая-то необъяснимая раздражительность, они мгновенно вскипали от первого резкого слова. Да я и сам, вероятно, был не лучше. Я все еще не терял надежды получить письмо от Нэнси, хотя убеждал себя, что ничего не жду и что с этой девушкой давно покончено. Кроме того, меня, как и остальных членов труппы (не считая убийцы и дяди Ника, который пожимал плечами и наотрез отказывался обсуждать случившееся), неотступно преследовала мысль об убийстве, и я украдкой приглядывался ко всем, встречая в ответ такие же косые взгляды, — и все гадал, кто бы это мог быть, кто же мог задушить бедняжку Нони.