Я не торопился. Дядя Ник кончил переодеваться, привел себя в порядок, — он был человеком очень опрятным и не желал нанимать «костюмера», хотя вполне мог себе это позволить, — и только тогда снова обратился ко мне:

— Ну что, малыш, каков ответ?

— Наверняка дело в ключе, дядя Ник. Других объяснений я не вижу.

— Совершенно верно. Я просматриваю газетные заголовки, выбираю три из них и пишу на специальной тонкой бумаге. Затем эти три листочка сворачиваются в трубочку и засовываются в ключ. Ключ вставляют в замок, и он выбрасывает их, и, когда крышка поднимается, заголовки уже в ящике. В ключе есть маленькая пружинка — это тонкая работа, а все остальное — детские игрушки. — Он налил себе еще шампанского. — Держи язык за зубами, малыш: мне недавно пришла в голову одна идея — я еще ею вплотную не занимался, но сдается мне, из нее такое может выйти, что у всех мурашки забегают. Только мне понадобится второй карлик. Однако тут работы на несколько месяцев, — закончил он с довольным видом.

Помню, я подумал — мысль у меня тогда работала только в одном направлении, — что чем больше он будет занят этими двумя карликами, тем лучше будет для нас с Джули. Может быть, удача нам улыбнется.

В субботу я сказал ему и Сисси, что в Ноттингеме буду жить отдельно, потому что уже договорился и остановлюсь у знакомых. Он выслушал это спокойно, но Сисси огорчилась.

— Ну, Дик, а я так надеялась, что мы будем все вместе праздновать Рождество.

— Перестань, девочка, — сказал дядя Ник. — Терпеть не могу Рождество.

— Неправда, Ник.

— Правда. Все это глупости.

— А как же ребятишки?

— «А как же ребятишки?» — грубо передразнил он. — Как же, говоришь, ребятишки? Очень просто: они любят Рождество, потому что получают подарки. Они полюбят любой день, когда им станут дарить подарки. Середину апреля, конец октября — любое время. А взрослых водят за нос торговцы — взвинчивают цены, именно потому, что их переполняет рождественский дух доброй воли и благорасположения ко всем людям. Сегодня я получил рождественскую открытку — все про старую дружбу и добрые чувства и размышления у камина, — а прислал мне ее агент, и большего негодяя я в жизни не видел. Так что не говори мне о Рождестве, девочка. Я его вытерплю, но провалиться мне, если я стану ему радоваться. Я живу тем, что обманываю других, но самого себя мне обманывать ни к чему.

Ноттингем, в котором я оказался впервые, мне понравился; да и погода там была лучше, чем в Шеффилде и Берманли. Друзья Джули, Альфред и Роз Бентвуд, поселили меня в лучшей комнате из всех, где мне приходилось жить, — она была просторная, устланная коврами, с двуспальной кроватью и красивым новым газовым камином. Это, конечно, была комната для гостей, и они просто сделали мне любезность по просьбе Джули, хотя я и настоял на том, что буду платить им за жилье. До замужества Роз Бентвуд была актрисой на маленькие роли. Альфред Бентвуд служил у какого-то табачного торговца-оптовика и был вполне доволен своей работой. Это были жизнерадостные толстяки лет сорока, великие любители театра и вечеринок, на которых они, по-видимому, всегда были желанными гостями, потому что смеялись по всякому поводу и почти без повода. Когда я пришел, — дело было в воскресенье вечером, довольно поздно, — они так хохотали, что я даже забеспокоился, в порядке ли мой костюм, не забыл ли я застегнуть брюки; но скоро я обнаружил, что они смеются не переставая. Эти были добрые, гостеприимные и хлебосольные хозяева, и при желании в их доме можно было целый день есть и пить; первые полчаса с ними было занятно, но потом вам приходило в голову, что слишком уж много они смеются. В понедельник Джули пришла к чаю — они с Томми остановились в «Летающей лошади» где-то в Поултри, — но не успели мы наскоро обняться и обменяться поцелуями, как уже пора было идти на первое представление.

Будь это обычная педеля, мне, наверно, понравился бы Ноттингем и жизнь у Бентвудов. Но неделя была рождественская, и само Рождество приходилось на четверг (я прошу прощения, что в моих воспоминаниях все всегда случается в четверг, но так оно и было, и тут уж я ничего не могу поделать), и именно из-за Рождества все шло иначе и хуже, чем обычно. Мне приходило в голову, что нам вообще не следовало там появляться до Рождества. Зрителей было мало, и мысли их были заняты другим — подарками и вечеринками. Дяде Нику все это было отвратительно, хотя вообще Ноттингем ему нравился, и он выбросил из номера «Исчезающего велосипедиста», сказав, что публика его не заслужила. В среду, в сочельник, Томми так напился, что ко второму представлению еле держался на ногах, но должен признаться, — я пошел в зал и смотрел его номер, — играл он все равно замечательно. Что касается Дженнингса и Джонсона, то они всю неделю были слегка «под мухой».

Бездомные и сознающие свою бездомность, мы тем не менее как угорелые носились по переполненным магазинам, покупая подарки. Я купил коробку сигар для дяди Ника, шарфик — для Сисси, старого солодового виски для Дженнингса и Джонсона и брошь, которая мне, конечно, была не по карману, — для Джули. Я все думал, не послать ли телеграмму Нэнси в плимутский театр «Ройял», потому что несмотря на Джули я не мог выбросить ее из головы, особенно в сочельник, но в конце концов не послал. Я еще гадал, что же произойдет на Рождество, когда играть мы, конечно, не будем, и весь город закроется ставнями и отвернется от нас. Я знал, что Бентвуды уйдут на целый день к родственникам и будут там смеяться до упаду; до самого сочельника Джули не говорила мне, что она собирается делать, а только улыбалась и с таинственным видом шептала: «Потерпи, узнаешь!» После первого представления в среду я уже начал приходить в отчаяние.

Но в перерыве Джули прошла по уборным и пригласила нас от имени Томми на рождественский обед в «Летающую лошадь» (думаю, что это была ее работа). Были приглашены дядя Ник, Сисси и я, Дженнингс, Джонсон, Рикарло и еще какие-то знакомые Томми, игравшие в рождественской феерии.

— Как я рад, Джули, — прошептал я возле двери своей уборной (в ту неделю у меня была своя маленькая уборная). — Но какая нам с тобой от этого польза?

— Может, польза и будет. Когда я подам тебе знак, уходи. И за столом не увлекайся. — Она убежала, но я еще долго слышал ее смех.

В тот же вечер маленький эпизод в уборной дяди Ника еще раз показал мне, какой это удивительный человек. Мы говорили о том, что после Рождества надо снова включить в номер «Исчезающего велосипедиста». Вдруг я замолчал и потом воскликнул:

— Ах, я дурак… и свинья к тому же!

— Что случилось, малыш?

— Сэм, Бен и Барни! Понимаете, дядя, пока все в порядке, я о них и не вспоминаю. А на этой неделе мы одеваемся в разных уборных, так я и вовсе про них забыл. Не спросил, что они будут делать на Рождество. Не купил им подарков. А теперь уже поздно.

— Было бы поздно, если бы не я, — сухо ответил дядя Ник. — Они прекрасно проведут время в своих берлогах. Я спрашивал. Я послал им большую корзину, а в ней все, что их душе угодно. Корзина от меня и от тебя. И от Сисси, конечно, тоже.

— Ну, слава Богу! От сердца отлегло!

— Могу себе представить. Только надо все-таки думать, малыш. Завязывай узелки на память, вот как я. А теперь пожалуйте полсоверена, мистер Хернкасл, — это ваша доля.

— Конечно, дядя Ник. Вот десять шиллингов. А вы бы спросили их с меня, если бы я промолчал?

— И не подумал бы.

Я засмеялся.

— Значит, не заговори я о Сэме, Бене и Барни, я бы сэкономил десять шиллингов?

— Верно, малыш.

— И вы бы заплатили мою долю из собственного кармана…

— Да. Но ты бы упал в моих глазах, вот в чем штука, Ричард. А мое уважение, наверно, стоит десяти монет…

— Еще бы. Но признаюсь, дядя Ник, вас понять не так-то легко…

— Это потому, что я до мозга костей здравомыслящий человек. А вполне здравомыслящие люди — большая редкость. — Он сказал это без улыбки, он не шутил. — Вы теперь почти все с приветом — кто больше, кто меньше. А я — нет. Кстати, завтра на обеде у Томми следи за собой.