Мою квартиру в Уолхем Грине я с самого начала не считал приличным жильем. Она была тесной и какой-то мерзостной: вся мебель переломана или кое-как починена, точно эти Симпсоны с перепоя швырялись вещами друг в друга.

В определенные дни ко мне с утра приходила крохотная старушонка, похожая на присмиревшую ведьму, но при ближайшем знакомстве оказавшаяся вполне симпатичной; она разыгрывала комедию уборки точь-в-точь как актриса, играющая горничную в начале спектакля, и без конца твердила, что я без нее пропаду, а уходя, оставляла все в прежнем виде. Телефона в квартире не было, а если б и был, то Симпсоны все равно его б разбили; но на лестничной площадке стоял аппарат, а так как отношения с привратником у меня были добрые, то через него мне всегда можно было все передать. Дома я бывал редко: из этой квартиры сбежал бы кто угодно. Она была прямой противоположностью домашнего очага.

Я лет сорок уже не заглядывал в Уолхем Грин и не знаю, каков он нынче, но в 1914 году у него был свой стиль, совершенно отличный от соседних районов Челси, Фулхема или Западного Кенсингтона. Этот грязноватый и нищий квартал был полон веселья и принимал все, кроме благопристойной скуки. Он служил западным форпостом старинного царства лондонских кокни. За футбольным нолем у Стэмфордского моста и мюзик-холла Грэнвилл (куда ниже классом, чем наши «Эмпайры», — дядя Ник и глядеть бы на него не стал) громоздились ларьки и ручные тележки, и по утрам толстухи пили здесь портер у дверей кабачков. Мне никогда не попадался квартал, где было бы столько разносчиков газет. На Фулхем-роуд и у Челси располагались иноземного вида ресторанчики, где за восемнадцать пенсов можно было купить пять разных блюд из сала. Наши дома возвышались на углу, как раз там, где автобусы поворачивали к Парсонс Грин и Бишопс Пэлес; здесь обитала местная аристократия — вроде фокусника из труппы Гэнги Дана или Симпсонов, но простой люд нам не завидовал: они вообще никому не завидовали — здесь не носили воротничков и корсетов, в любое время дня пили пиво, эль и крепкий портер; мужчины говорили о футболе и скачках, женщины судачили о беременностях и хворобах.

Отсюда каждый понедельник я с утра отправлялся в один из отдаленных «Эмпайров», если удавалось, ехал автобусом, а если нет — шел пешком, отмеряя милю за милей по скучным улицам, которые, на мой взгляд, были бичом и кошмаром Лондона. Понедельник всегда казался долгим и утомительным, потому что после репетиции, удостоверившись, что для вечернего представления все готово, надо было решать, возвращаться ли к себе в Уолхем Грин или идти на Вест-Энд; и если не шел сильный дождь, то я старался убить день, обследуя безликие пригороды, где пил пиво в кабачках, которые стояли здесь с незапамятных времен. И хотя в те первые недели я, может быть, слишком много думал о Джули и о наших встречах, но во время представлений работал на совесть, сознавая, что с моей скромной помощью дядя Ник на целых двадцать минут озаряет светом жизнь людей, захлопнутых в западне большого города. Пусть это было дешево и глупо — все эти его индийские храмы и магия, а его ясный, острый ум был направлен только на обман зрителей, — пусть так: но он нес им чудо и минуты жгучей радости, когда невозможное становилось для них явью.

Недели через три-четыре в ежедневной суете поездок и выступлений наметился определенный ритм: с дядей Ником и Сисси отношения были несколько натянутые, но достаточно дружеские (он продолжал готовить номер с карликом-двойником); по утрам и днем я изредка бывал в картинных галереях, но рисовать почти не пытался; Джули обычно звонила мне из своего окраинного «Эмпайра», и середину дня, а порой и всю ночь, я нежился в ее гнездышке. Теперь было время и поговорить, но встречались мы по-прежнему только для любви. Я лишь потом понял, что наше любовное безумие, зов плоти стал такой всепоглощающей страстью, которая затушевала и обесцветила все тона и краски Лондона, так что я жил и двигался словно в полусне. Но вот настал день, когда крыша моего нового мирка вдруг рухнула и погребла меня под собой. У меня записано, когда это случилось — в воскресенье 1-го марта.

Было часов десять вечера, мы находились в ее спальне — розовом шелковом гнездышке, без единого острого угла или кричащего тона. Джули уже разделась и лежала в постели, глядя на меня из-под опущенных ресниц. Я тоже начал было раздеваться, но залюбовался красивым изгибом ее бедер; в первый и, как оказалось, в последний раз после рождественского дня в Ноттингеме я испытывал чисто эстетическое наслаждение от совершенства форм и красоты ее тела. Я попытался объяснить ей свои ощущения, а она смеялась, и потому мы оба, наверно, не слышали, как в квартиру кто-то вошел — дверь была незаперта; их было двое, они ступали тихо и осторожно и ворвались в спальню — без пальто, с непокрытыми головами, видно, выскочили из поджидавшей машины. Первым вбежал Томми Бимиш, весь белый, с горящими от бешенства и выпитого вина глазами. О втором могу сказать только, что это был широкоплечий здоровяк.

— Нет, Томми, нет! — вскрикнула Джули и повернулась к нему спиной. В воздухе свистнула трость. Томми крикнул:

— Ах ты, неверная шлюха, наконец-то я накрыл тебя.

Трость полоснула ее по спине, и она вскрикнула снова, еще громче. Я бросился вперед, чтобы остановить его, но здоровяк преградил мне дорогу. Я стал его отталкивать, но не мог сдвинуть с места и пустил в ход кулаки. В ту же секунду вся комната словно обрушилась на меня, рот наполнился кровью, я упал навзничь и, падая, уже знал, что с ним мне не сладить. Но я слышал, как кричала Джули, и вне себя от ярости кинулся на него снова; тут уж он наподдал мне как следует: мне показалось, что у меня снесено все лицо, я отлетел в сторону, ударился о стену и свалился на пол.

— Хватит, Томми, ради Бога, прекрати. — Голос широкоплечего доносился откуда-то издалека. — Такого уговора не было.

— Ладно, Тэд. Бросаю. — Я с трудом приоткрыл один глаз и увидел Томми: он весь дрожал, изо рта бежала пена. — Заткнись и не тронь меня. Я развлекаюсь! О, это великолепно!..

Может, они говорили еще что-нибудь, но я ничего не разобрал, так как меня начало рвать. Потом я услышал, как здоровяк сказал:

— Пойдем отсюда, Томми. Не нравится мне все это. — Затем он, видно, повернулся ко мне. — Неплохой удар, мальчуган. Но вес не тот и не сумел закрыться. Пошли, Томми.

Сквозь всхлипывания Джули я слышал, как Томми орал:

— Теперь я скажу тебе, что я делал всю неделю, пока вы тут резвились. Я репетировал свой номер с другой, и завтра она начнет играть, а ты убирайся подальше и уноси свой драный зад! Вот так!

Я все еще лежал у стены, скорчившись, и, проходя мимо, он ткнул меня тростью в лицо.

— Что, доигрался, разбойник? Будешь знать, что такое стычка с экс-чемпионом в тяжелом весе.

— Закругляйся, Томми, — сердито оборвал его боксер. — Идем.

И они вышли, хлопнув дверью. Мне показалось, что время остановилось.

Прежде всего надо было заняться собой, иначе я бы все перемазал кровью. Я через силу встал, шатаясь, дотащился до ванной комнаты, осторожно обтер губкой лицо, выплюнул кровь с желчью, прополоскал рот; но дурнота не проходила. Однако кровь мне удалось остановить, и тогда я взял губку и чистое полотенце и потащился в комнату, еле живой и такой же беспомощный, как после первого удара. Джули, все еще всхлипывая, лежала ничком, и вся спина ее была исполосована.

— Я не знаю, что делать с твоей спиной, Джули, — начал я, еле ворочая распухшим языком.

— Уходи! уходи! уходи! — Слова звучали глухо: она лежала, уткнувшись лицом в подушку, не поворачивая головы, и твердила, чтобы я ушел.

— Я не могу уйти и оставить тебя в таком виде. Дай я сперва обмою тебе спину, а потом поищу какую-нибудь мазь или…

— Не надо, уходи.

Я не знал, что еще сказать, и молча ждал.

Тогда она повернулась ко мне. Лицо ее выглядело чуть лучше моего, но тоже распухло и казалось совсем чужим.

— Ну ладно. Не знаю, есть ли там мазь… Взгляни сам. Но прежде налей мне чего-нибудь покрепче.